— Если они с паном Яреком встретились, то дальше пошли вместе, — задыхаясь (десять минут шаг, десять минут бег; пять минут отдыха каждый час; тяжело), сказал Артурчик. — Не знаю, куда, у него много норок, чтобы залечь. Если не встретились… но раз на ферме их нет и не было, значит — встретились…
— Или напоролись на охотников. Которые как раз были в самом бешенстве…
— Тогда будут следы.
— Да. Тогда будут следы…
На лесистом косогорчике, откуда открывался вид на всё хозяйство Дворжака (совсем рядом с тем местом, где Спартак признался в болячке и где всё решилось), мать остановилась, попила воды, позволила попить Артурчику. Достала из рюкзака сигнальную ракету, воткнула её хвостом в землю, подожгла фитиль, отошла. Ракета взвилась с диким пронзительным свистом и на высоте оглушительно разорвалась, оставив висеть в воздухе белое растрёпанное облачко.
— Небольшой привал, — сказала мать.
Вскоре начали собираться остальные спасатели. Лес и поля вокруг были истоптаны, но никаких следов, говоривших хотя бы о драке, никто не нашёл. Последними вернулись бабушка Наталья и сапожник Вазген. Они встретились в распадке с Табищикаем, одним из Ярославовых тестей. Ну, отцом его младшей жены. Он тоже ищет своего зятя — для того, чтобы взять под защиту. А Табищикай — не последний человек в городе; кроме того, он, как многие старики, осуждает эти новомодные обычаи. Так что для Ярослава не всё так плохо… Так вот, Табищикай видел след: четверо, по двое в ряд, несли что-то тяжёлое — скорее всего, носилки. Он не пошёл по этому следу, продолжал искать одного, но большого. След вёл точно на Иглу…
— И там у Ярослава есть охотничий домик, — сказала мать задумчиво. — День пути. Правда, они с грузом — значит, два. Наверное, они хотят отсидеться.
— Это в лучшем случае, — сказал один из спасателей, которого Артурчик знал только по имени — дядя Иван. — Если кто-то из них побывал в Жерле — скорее всего, Олег Павлович, — то он мог подхватить подземную заразу. Значит, они будут искать помощи у знахарей и колдунов — там, под стенами Верхнего.
— Резонно, — сказала мать. — Я думаю, уже нет нужды ходить всей толпой. Человек семь вполне достаточно. Давайте разделимся: кому очень нужно домой, кто устал — направо, и без обид… — И, когда отряд располовинился, встала. — Значит, так. Идём до вечера по этому следу, с носилками. Если ничего плохого , — она выделила, — не находим, возвращаемся.
Но уже минут через сорок, выскочив из перелеска, спасатели нос к носу столкнулись с большим, человек в сорок, отрядом местных — в основном молодёжи. Увидев землян, абы заворчали и подняли топоры…
Вне времени
Как Санька не без досады выяснил, разворот в субе переносится ещё труднее, чем форсированное ускорение (или торможение) с работающим хроновиком.
От хроновика наступает полная дезориентация, человек перестаёт понимать, где он и что с ним; некоторые теряют память. Но потом это проходит — достаточно быстро. Здесь же было другое…
Маша говорила потом, что просто испытывала тяжёлый холодный беспредметный страх. И даже ужас. Она затыкала себе рот и всё равно кричала. Барс лежал без сознания. Это стало известно позже.
А Санька был в визибле и всё видел.
Вернее, он галлюцинировал вместе с визиблом. Наверное, что-то похожее происходило с пилотами в радиационных поясах — сам Санька, бывший пилот-«беспредельщик», поясов не боялся, но это был редкий дар. А основная масса ребят старалась в пояса не попадать, а уж если попали, то — проскакивать их за кратчайшее время. Что-то им там мерещилось, но они никогда не рассказывали, что именно.
Возможно, вот это: пустота, которая смотрит . И тёмная чудовищная изнанка звёзд. Маленькая вселенная и рядом ты — огромный, рыхлый, беспомощный… она вцепляется в тебя и вгрызается в брюхо, как голодная раскалённая крыса. Нора, или труба, или лаз — влетаешь в него, и тебя там намертво заклинивает на каком-то повороте. Бесконечное время, по которому ты раздавлен и размазан. И другое: миг, в котором ты заключён, как доисторический таракан в куске льда. Но в отличие от таракана ты живой и всё понимаешь. И ещё: ты в центре мира, а потом что-то происходит, и тебя выворачивает наизнанку: теперь мир в центре тебя, а ты окружаешь его и понимаешь, что уже ничего не вернётся. И всё время — осознание какой-то кошмарной ошибки. И стыд за свою глупость и беспомощность. И мягкая сладковатая слабость. И постоянное понимание, что сейчас всё очень болезненно кончится. То есть вообще всё. Не просто твоя жизнь, а — всё вокруг. А ещё — всё та же пустота, которая смотрит. Не на тебя, а в тебя. И она движется, течёт, как лава, невидимая, но очень жаркая лава. И корпус корабля истончается, истончается, истончается…
Хорошо, что в памяти мало что задержалось.
Рра-Рашт тоже выглядел не лучшим образом. Санька впервые увидел, как у кота дрожат руки. Но он улыбался:
— Мы проррвались!
— Здесь ничего нет, — сказал Санька; голос его звучал мёртво и плоско. — Здесь ничего нет…
— Так далеко не видно прибор, но видно просто глаза. Пробуй.
Он что-то сказал второму пилоту, не говорившему по-русски, и тот погасил свет.