«…И когда судья поднялся на кафедру и вперил грозный взгляд в бедную маленькую Каролинку, ей стало очень страшно…»
Пан Ярек театрально понизил голос.
«Но она знала, что ни в чём не виновата, и храбро вышла вперёд.
И судья спросил:
— Кто свидетельствует в пользу этой женщины?
Люди зашептались, но промолчали — ведь никто не знал, что же случилось ночью, и только помнили, что у Каролинки всегда был добрый нрав, — и покачали головами.
— И ещё раз спрошу, — провозгласил судья, — кто свидетельствует в пользу этой женщины?
И снова ни один человек не осмелился возвысить свой голос в защиту маленькой Каролинки, ведь все подумали: нас там не было, а ребёнок куда-то исчез, значит, что-то нечисто.
И судья спросил в третий раз и последний:
— Найдётся ли кто, желающий свидетельствовать в пользу этой женщины.
И вновь никто не вышел, но тут в небе над площадью появилось множество белых и серебряных голубей, и белые голуби летали слева от Каролинки, а серебряные — справа.
«Чудо! Чудо!» — шептались люди, но ни один не посмел сказать об этом громко, и судья продолжил.
— Кто свидетельствует против этой женщины? — строго спросил он.
И тут вышла вперёд злая старшая сестра Каролинки и сказала:
— Я свидетельствую, ваша честь.
Громко зашептались люди, и громко забили крыльями голуби, но она продолжала:
— Вчера ночью я своими глазами видела, как Каролинка взяла нож и вошла к ребёнку.
Ахнули люди, застыв от ужаса, а белые голуби ринулись вниз и выклевали злой сестре левый глаз. Но слишком чёрствым было её сердце, и она, пересилив боль, солгала ещё раз:
— А потом видела я, как вынесла Каролинка окровавленное тело ребёнка из комнаты и вышла с ним в сад.
«Смерть ей! Смерть ей!» — стали повторять люди, но тут ринулись вниз серебряные голуби и выклевали злой сестре правый глаз.
Но слишком велико было её желание погубить младшую сестру, и, закрыв лицо руками, закричала она из последних сил:
— И зарыла Каролинка ребёнка в саду, под яблоней, и там вы найдёте его тело, завёрнутое в её подвенечную фату!
И люди подступили к Каролинке, потрясая в ярости кулаками, но тут дружно налетели с небес белые и серебряные голуби и выклевали злой сестре её безжалостное сердце.
И в тот же миг ожил невинный младенец, и выбежал из сада, и бросился к матери.
И все увидели, что она ни в чём не виновата…»
* * *
Пан Ярослав шумно вздохнул и удовлетворённо сложил руки на пузе.
— А?
— Бред собачий! — с чувством сказал Олег.
— Не бред, а суровая готика, — наставительно поправил Михель.
— И много ли ты о готике знаешь?
Михель был человек честный.
— И много ли ты о готике знаешь?
Михель был человек честный.
— Не много, — признался он. — То, что бабушка рассказывала. Но я так понимаю: в готике хорошим людям до того тошно приходится, что плохим надо впендюрить вдесятеро больше, чем хорошим. Чтобы проняло и чтобы неповадно. Поэтому она суровая. Такова была мораль в Средние века.
— Пан Ярек, — нерешительно начал Вовочка. — А горные духи из-под земли выходят?
— В сказках?
— Нет, которые настоящие.
— Я с ними дела не имел, — сказал Дворжак. — И просто не знаю, что про них говорят вправду, а что — так, с перепугу. Нет, не знаю.
Лежащий на носилках чужак потянулся, вздохнул и повернулся на другой бок.
— Оклемается, — сказал Олег уверенно.
— Хорошо бы поскорее, — поскрёб пан Ярослав щетину на щеке. — Устаю я всё-таки за этим управлением, как на себе её прёшь, эту колымагу… Ладно, хватит трепаться: по машинам.
Дворжак и Артём подхватили носилки с чужаком, Олег закряхтел и поднялся на четвереньки. Михель за спинами у всех толкнул Вовочку локтем, бровями изобразил вопрос. И Вовочка незаметно для остальных вытащил из кармана и показал ему два металлических шарика: светлый и тёмный, почти фиолетовый.
— Слушай, — сказал немного погодя Олег, — а зимовье-то через реку должно быть?
— Ага, — согласился Ярослав.
— Так мы не туда?
— Какой же козёл будет прятаться там, куда его наверняка придут искать?
— Хорошо. Скажи просто: куда мы?
— В партизанский лагерь, — сказал Ярослав.
— Куда?!
— Ну чего ты кудахтаешь? В партизанский лагерь. Я, понимаешь, уже лет двадцать готовлюсь, чтобы чуть что — и сразу в партизаны. Место нашёл, обустроил, харчей завёз… В общем, там отсидимся.
— Ну ни фига себе… И мне ничего не сказал?
— Что значит не сказал? Я тебе намекал много раз. А ты — просвещение, просвещение…
Часа через три небыстрой, со скоростью бегущего человека, езды они достигли цели — речной поймы, испещрённой множеством проток, болот и озёр. Там, окружённый непроходимым болотом, поросшим живоедкой, и лишь в одном месте выходящий к открытой воде, да и то старице, по которой никто никогда не плавал, был отличный сухой остров. Ярослав — вряд ли один, с кем-то из старших ребятишек, — поработал здесь на славу: частокол, наблюдательная вышка на дереве, жилой дом, которого с десяти шагов не заметишь — так хитро заплетены стены лианкой, а на крыше растут кусты в больших корытах с землей. И запасы, запасы, запасы!..
— Да-а… — уважительно протянул Олег. — Не ожидал…
— Ну, значит, и другие не ожидали. Всё, народ. Выгружайся. Большой привал.
* * *
Артурчик и представить себе не мог, что мать — такой классный следопыт. Сейчас с ней и Артурчиком шли ещё четверо, и все вроде бы по-настоящему знающие лес люди, — а вела всё равно мать; остальной отряд она пустила меленькими партиями обыскивать территорию вокруг фермы пана Ярека. Возле Жерла она задержалась минуты на три, не больше, посмотрела вокруг, посмотрела на импровизированный подъёмник, на брошенные верёвки, на обрубленные ветки там, где сочиняли носилки, потом уверенно махнула рукой: туда.
Возле Жерла она задержалась минуты на три, не больше, посмотрела вокруг, посмотрела на импровизированный подъёмник, на брошенные верёвки, на обрубленные ветки там, где сочиняли носилки, потом уверенно махнула рукой: туда. Неужели мы так наследили, с ужасом думал Артурчик, ничего совершенно не замечая ни под ногами, ни на кустах — нигде.
— Похоже, что Олег провалился, — говорила она на ходу. — Кто-то сбегал, надо полагать, к Ярославу, привёл помощь. Их сейчас не четверо, больше. Четверо только носилки тащат, а кто-то ещё впереди бежит. Значит, думаю, поволокли Олежку, беднягу, туда же — то ли на ферму, то ли в кузню. И тут — эта напасть… Твои действия, мушкетёр?