Сначала Трульс растерялся.
Потом все показалось логичным: Холе решил избавиться от человека, прекрасно знавшего список его грехов, выдав убийство Трульса за очередное убийство полицейского.
Но Холе был выше того, другого. И у него был другой взгляд. И Холе собирался влезть в тот чертов холодильник. Утрамбоваться в него. Они были в одной лодке, двое полицейских на одном и том же месте преступления. И умереть им предстояло вместе. Им двоим вместе, какая ирония! Если бы это не причиняло столько боли, он бы засмеялся.
— Можно мне еще морфину? — прошептал Трульс в надежде, что голос его услышат, несмотря на вой сирены.
Он нетерпеливо ожидал волну блаженства, которая скоро прокатится по телу и смоет ужасную боль. Он подумал, что, возможно, все его размышления вызваны приемом наркотика. Это было бы хорошо. Но мысли не оставляли его.
О том, что, черт возьми, Харри Холе умер вот так.
Как чертов герой.
Уступил место, пожертвовал собой ради врага.
И с этим ты, враг, будь добр, живи, ведь ты жив только потому, что человек, который был гораздо лучше тебя, выбрал смерть за тебя.
Трульс почувствовал, как от копчика поднимается холод и гонит боль впереди себя. Умереть за что-то, за что угодно, только не за такое ничтожество, как ты сам. Может быть, в конце концов, все дело в этом. В таком случае черт бы тебя побрал, Холе!
Он поискал глазами санитара, увидел, что окно «скорой» залито водой: наверное, пошел дождь.
— Еще морфину, мать вашу!
Глава 47
Полицейский, произнося имя которого можно было сломать язык, — Карстен Касперсен — сидел в дежурной части Полицейской академии и смотрел на дождь. Капли прямо, как по линейке, летели во мрак ночи, стучали по блестящему черному асфальту, падали с ворот.
Он выключил свет, чтобы никто не догадался, что на посту в такой поздний час кто-то есть. Под «никто» он подразумевал тех, кто ворует дубинки и другое оборудование. Несколько старых лент полицейского оцепления, использовавшихся на занятиях со студентами, тоже исчезли. А поскольку никаких следов взлома обнаружено не было, значит это был кто-то, имеющий ключ-карту. А поскольку у этого человека была ключ-карта, то дело было не в дубинках и лентах, а в том, что в их рядах завелись воры. Воры, которые, может быть, вскоре захотят выдать себя за полицейских. А такого быть не должно, по крайней мере в его подразделении.
Теперь он видел, как во мраке что-то приближается. Человек вышел из темноты со стороны улицы Шлемдалсвейен, прошел под фонарями перед «Шато-Нёф» и направился к воротам. По походке Карстен его не узнал, ну ничего. Да он вроде шатается! И вообще этого человека все время заносило, как будто ему в левый борт дул сильнейший ветер.
Но он вставил карту в считывающее устройство и в следующее мгновение оказался по эту сторону ворот. Касперсен, который по походке мог узнать любого работающего в этой части здания, вскочил и вышел из дежурки, потому что так нельзя: либо у человека есть доступ, либо нет, третьего не дано.
— Эй, там! — закричал Касперсен. Выходя из дежурки, он надулся, как будто был животным, которое хочет показаться больше, чем есть на самом деле. Он не знал, зачем это делает, но прием подействовал. — Кто ты такой? Что ты тут делаешь? Откуда у тебя ключ-карта?
Скрюченный, насквозь промокший человек повернулся. Он явно пытался распрямиться. Лица его не было видно из-под капюшона куртки, но глаза горели, и Касперсену внезапно показалось, что он чувствует жар, исходящий от его взгляда.
Он стал глотать воздух и в первый раз подумал, что не вооружен. Он совершенно не подумал о том, что не помешает чем-нибудь вооружиться для контроля воров.
Человек стянул капюшон с головы.
«Забудь о контроле, — подумал Касперсен. — Мне нужно чем-то защищаться».
Потому что человек, стоящий перед ним, был явно не от мира сего. Пальто его было изорвано и продырявлено, то же самое произошло с лицом.
Касперсен попятился обратно к дежурке, судорожно вспоминая, не вставлен ли ключ в замок двери изнутри.
— Касперсен.
Голос.
— Это я, Касперсен.
Касперсен остановился и склонил голову. Неужели это на самом деле…
— Господи, Харри. Что с тобой случилось?
— Просто-напросто взрыв. Я плохо выгляжу, но все не так уж страшно.
— Плохо? Да ты похож на рождественский апельсин, утыканный сухой гвоздикой!
— Это просто…
— Точно, как апельсин, Харри. Ты истекаешь кровью. Подожди здесь, я принесу перевязочные материалы.
— Можешь подняться в офис к Арнольду? Мне нужно сделать кое-что срочное.
— Арнольда там сейчас нет.
— Я знаю.
Карстен Касперсен, шаркая, побрел в дежурку за аптечкой. И пока он доставал пластырь, бинт и ножницы, его подсознание воспроизводило состоявшийся разговор, все время останавливаясь на последнем предложении. На то, как Харри Холе его произнес. С каким значением. «Я знаю». Как будто не ему, Карстену Касперсену, адресовал он эти слова, а самому себе.
Микаэль Бельман очнулся и открыл глаза.
И снова зажмурил их, когда свет врезался в слизистые покровы и линзы глаз. Ощущение было такое, будто ему обожгло обнаженные нервы.
Он не мог пошевелиться. Микаэль покрутил головой и прищурился. Он по-прежнему находился в той же палате. Микаэль посмотрел вниз и увидел белый скотч, которым его тело было примотано к кровати, руки — к телу, а ноги — друг к другу. Он стал мумией.