Разорванные лоскуты брючины прилипли к дыре, как лепестки нераскрывшегося цветка. Левая рука оторвана ниже локти. Плечевая кость потемнела от засохшей крови и
торчала под странным углом, будто вся рука была обломана у плеча и больше не двигалась. Более свирепые действия. Может, этот пытался отбиваться?
Я снова глянула на его лицо. Не хотелось — но я его не осмотрела толком. Что-то есть невыносимо личное в том, чтобы изуродовать чье-то лицо. Если бы
сделать такое было в человеческих силах, я бы сказала: проверьте родных и близких. Как правило, резать тебе лицо будут только люди, которых ты любишь. Это
требует страсти, а ее от незнакомца не получишь. Единственное исключение — серийные убийцы. Они действуют под влиянием патологии, в которой жертва
представляет кого-то другого. Кого-то, к кому у убийцы есть личная страсть. Полосуя лицо незнакомца, они символически режут, скажем, лицо ненавистного отца.
Кости лицевых пазух мальчика были взрезаны. Верхняя челюсть отсутствовала, и от этого лицо казалось словно незавершенным. Нижняя челюсть была частично на
месте, но расколота до задних коренных зубов. Какие-то причуды потока крови оставили два зуба белыми и чистыми. В одном была пломба. Я уставилась на
разорванное лицо. Мне вполне удавалось до сих пор внушать себе, что это просто мертвец, мертвец, труп. Но трупы не пломбируют зубы, не ходят к зубным врачам.
Вдруг передо мной оказался подросток — я же определила возраст по росту и по очевидному возрасту двух других. А это мог быть и мальчишка, высокий ребенок.
Ребенок.
Весенний воздух завертелся каруселью. Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и это была ошибка: я втянула в себя запах кишок и застарелой смерти.
Все-таки я успела выбраться из рытвины.
Все-таки я успела выбраться из рытвины. Не блюйте на жертв убийства — полицейских это раздражает.
На гребне небольшого пригорка, где собрались копы, я упала на колени — скорее бросилась, и стала глубоко вдыхать прохладный очистительный воздух. Это
помогло. Здесь задувал ветерок, сдувая запах смерти, и это помогало еще сильнее.
На пригорке толпились копы всех сортов и размеров. В обществе мертвых никто из них не торчал ни на секунду больше, чем это было нужно. Поодаль на дороге
стояли машины «скорой помощи», но все остальные свою работу с телами уже сделали. Их засняли на видеокамеру, обмерили, описали. Все сделали свою работу, кроме
меня.
— Вас тошнит, миз Блейк?
Голос принадлежал сержанту Фримонт, Отдел Наркотиков и Уголовный Розыск, ОНУР, как его называют. Тон у нее был вежливый, но неодобрительный. Я могла ее
понять. Мы с ней единственные женщины на месте преступления, а это значит, что мы играем во взрослые игры. Надо быть крепче мужчин, сильнее, лучше, иначе они
повернут это против тебя. Будут считать тебя девчонкой. Я могла ручаться, что сержанта Фримонт не стошнило. Она бы никогда себе этого не позволила.
Я набрала воздуху в последний раз и медленно его выпустила, потом подняла глаза на Фримонт. Оглядела каждый дюйм из ее пяти футов восьми дюймов. У нее
были прямые темные волосы, остриженные на уровне подбородка. Концы загибались, обрамляя лицо. Штаны яркие, солнечно-желтые, жакет черный, блузка желтая, но
потемнее штанов. Мне были хорошо видны черные начищенные туфли. На левой руке блестело золотое венчальное кольцо, но обручального не было. Носогубные складки
указывали на возраст за сорок, но сейчас она не улыбалась.
Я еще раз сглотнула слюну, стараясь не вслушиваться в застрявший у корня языка вкус. Поднялась на ноги.
— Нет, сержант Фримонт, меня не стошнит. — Приятно, что это была правда. Только я надеялась, что не придется возвращаться в рытвину. Если еще раз
взглянуть на эти тела, меня вывернет.
— Чья это работа? — спросила она. Я не стала оборачиваться туда, куда она показала, — я знала, что там лежит.
— Не знаю. — Я пожала плечами. Карие глаза Фримонт были безразличны и непроницаемы — глаза хорошего полицейского.
— Как это — не знаете? Считается, что вы эксперт по монстрам.
Я оставила без внимания это «считается». Она же не назвала меня в лицо «королевой зомби», она была вежлива; корректна, но теплоты в ней не была. Я не
произвела на нее впечатления, и она взглядом или едва заметной интонацией давала мне это понять. Чтобы произвести впечатление на сержанта Фримонт, ОНУР, мне
надо было бы вытащить из шляпы очень большой труп. А пока что я даже близко к этому не подошла.
К нам приблизился Ларри. У него лицо было цвета зеленой папиросной бумаги, что несколько дисгармонировало с рыжими кудрями. Глаза покраснели — он их тер,
когда его рвало. Если тебя сильно рвет, иногда появляются слезы.
Я не стала спрашивать Ларри, как он, — ответ слишком очевиден. Но он был на ногах и мог передвигаться. Если не упадет в обморок, то все в порядке.
— Что вы от меня хотите, сержант? — спросила я. Я была более чем терпелива. По-моему, абсолютно покладиста. Дольф мог бы мною гордиться. Берт был бы
поражен.
Она скрестила руки на груди.
— Сержант Сторр уговорил меня пустить вас на место преступления.
Он сказал, что вы лучший из экспертов. Если верить газетам, вам стоит чуть-чуть