Поэтому будет ошибкой, если мой несложный тезис о
принципиальных основах лондонского общества Вы истолкуете как упрек ирландца
в адрес Вашей нации.
С того дня, когда я впервые ступил на эту чужую мне землю, я умею
ценить прозаизм, которого ирландцы учат англичан стыдиться, и не
переоцениваю поэтичность, которой англичане учат ирландцев гордиться. Ведь
ирландцу инстинктивно хочется порочить то качество, которое делает
англичанина опасным, а англичанину инстинктивно хочется восхвалять тот
недостаток, который делает ирландца безвредным и забавным. Недостаток у
прозаического англичанина тот же, что у прозаического человека любой другой
нации, — его глупость. Витальность, которая ставит пищу и потомство на
первое место, рай и ад отодвигает на второе, а здоровье общества как
органического целого вообще ни во что не ставит, может кое-как тащиться
через период стадности с более или менее выраженными признаками родового
строя; однако в странах девятнадцатого века и империях двадцатого решимость
каждого мужчины во что бы то ни стало разбогатеть и каждой женщины — во что
бы то ни стало выйти замуж должна, при отсутствии научно обоснованной
общественной структуры, привести к катастрофическому росту нищеты,
безбрачия, проституции, смертности детей, вырождения взрослых и всего
прочего, чего так боятся умные люди. Короче говоря, как бы ни переполняли
нас грубые жизненные силы, мы погибнем, если из-за недостатка ума или
политической грамотности не станем социалистами. Так что не сделайте и
противоположной ошибки — поймите, что я высоко ценю жизнеспособность
англичанина (как высоко ценю жизнеспособность, например, пчелы) и все же
допускаю, что англичанин может (подобно пчеле или Ханааниту) быть выкурен
или лишен своего меда существами, уступающими ему в простом умении драться,
приобретать и размножаться, но зато превосходящими его воображением и
хитростью.
Впрочем, пьеса о Дон Жуане должна трактовать влечение полов, а вовсе не
их питание, и трактовать его в таком обществе, где столь важную проблему,
как сексуальные отношения, мужчины предоставили решать женщинам, а столь
важную проблему, как питание, женщины предоставили решать мужчинам. Правда,
мужчины, дабы защититься от чересчур агрессивных преследовательниц, выдумали
романтический обычай, согласно которому инициатива при решении сексуальных
отношений должна исходить от мужчины. Но выдумка эта так несерьезна, что
даже в театре, этом последнем прибежище нереального, ее удается навязать
только самым неопытным. У Шекспира инициативу всегда принимают на себя
женщины.
Как в проблемных, так и в популярных пьесах Шекспира любовная линия
строится на том, что мужчина становится добычей женщины.
Иногда она его
очаровывает, как Розалинда, а иногда прибегает к уловке, как Марианна, но
роли между мужчиной и женщиной распределяются всегда одинаково она
преследует и интригует, он становится объектом преследования и интриг.
Иногда она терпит неудачу и, как Офелия, сходит с ума и кончает с собой, а
мужчина прямо с ее похорон отправляется фехтовать. Разумеется, когда в руках
природы существа очень юные, она может избавить женщину от необходимости
интриговать. Просперо знает, что ему достаточно только столкнуть Фердинанда
и Миранду, и они тотчас сойдутся, точно голубь с голубкой, и Утрате вовсе
нет нужды пленять Флоризеля подобно тому, как докторша из «Все хорошо, что
хорошо кончается» (ранний пример героини ибсеновского типа) пленяет
Бертрама.
Но персонажи в зрелом возрасте все как один демонстрируют нам
шекспировский закон. Единственное явное исключение — Петруччо,- в сущности,
не исключение: нам недвусмысленно дают понять, что цели у сего
авантюриста-жениха исключительно коммерческие. Получив заверение, что
Катарина богата, он решает жениться на ней, хотя в глаза ее не видел. В
реальной жизни мы находим не одних только Петруччо, но еще и Манталини, и
Доббинзов, которые преследуют женщин, взывая к их жалости, ревности или
тщеславию, или льнут к ним, плененные романтической страстью. Б общей схеме
мироздания эти женоподобные мужчины заметной роли не играют, в сравнении с
ними даже Банзби, точно загипнотизированная пташка свалившийся в пасть
миссис Мак-Стинджер, вызывает жалость и содрогание. Я обнаружил, что
женщина, вышедшая из-под моего пера (процессом этим, уверяю Вас, я так же
мало способен управлять, как своей женой), ведет себя в точности как женщина
в пьесах Шекспира.
И вот поэтому предлагаемый Вам Дон Жуан появился как сценический
вариант героя, ставшего объектом трагикомической погони; мой Дон Жуан — не
охотник, а дичь. И все же он — настоящий Дон Жуан, опрокидывающий условности
и до последней минуты не покоряющийся судьбе, хотя она в конце концов все же
берет над ним верх. Моей героине он необходим для исполнения важнейшей
задачи, возложенной на нее природой; однако Дон Жуан сопротивляется, и
наконец его сопротивление так вдохновляет героиню, что она решается
отбросить обычную позу покорной и нежной подруги и заявить свои естественные
права на Дон Жуана, без которого она не может достигнуть цели куда более
важной, чем личные задачи обоих персонажей.
Среди друзей, которым я читал эту пьесу в рукописи, были люди и нашего
с Вами пола, которых шокировала «неразборчивость» (то есть полное
пренебрежение к разборчивости мужчины), с которой женщина преследует свою
цель. Им не пришло в голову, что, если бы в моральном или физическом
отношении женщины были так же разборчивы, как мужчины, человеческой расе
пришел бы конец.