Разница только в
том, что сэррейские холмы невысоки и безобразны и с
большим правом могли бы называться сэррейскими
бородавками, тогда как испанские холмы сродни горам:
мягкость контуров, скрадывающая их высоту, не уменьшает
их величественности.
Сад, о котором идет речь, расположен на холме напротив
Альгамбры, а вилла отделана с дорогостоящей
претенциозностью, — как всякая вилла, предназначенная
для помесячной сдачи внаем с полной обстановкой богатым
американским и английским путешественникам. Если стать
на лужайке в нижнем конце сада и посмотреть на вершину,
линия горизонта совпадет с каменной балюстрадой
выложенной плитняком террасы на фоне бесконечного
пространства. Между нами и этой террасой будет тогда
находиться цветник с фонтаном в центре, вокруг которого
в строгом порядке размещены геометрически правильные
клумбы, дорожки, посыпанные гравием, и аккуратно
подстриженные тисовые деревья. Цветник расположен выше
нашей лужайки; туда ведет несколько ступеней в середине
уступа. Терраса, в свою очередь, выше цветника, и нужно
подняться еще на несколько ступеней, чтобы, облокотясь
на балюстраду, полюбоваться прекрасным зрелищем города в
долине и холмов, уходящих вдаль, где они вырастают в
горы. Вилла тогда будет слева от нас, и к ней тоже ведут
ступени, расположенные в левой части цветника.
Возвращаясь с террасы через цветник на нашу лужайку
(причем вилла тогда оказывается уже справа от нас), мы
узнаем, что обитатели виллы отличаются литературными
склонностями; нигде не заметно ни сетки для тенниса, ни
крокетных дужек, а небольшой садовый стол, слева от нас,
завален книгами, большей частью в желтых обложках.
Возвращаясь с террасы через цветник на нашу лужайку
(причем вилла тогда оказывается уже справа от нас), мы
узнаем, что обитатели виллы отличаются литературными
склонностями; нигде не заметно ни сетки для тенниса, ни
крокетных дужек, а небольшой садовый стол, слева от нас,
завален книгами, большей частью в желтых обложках. На
стуле справа тоже лежит несколько раскрытых книг. Газеты
не видно ни одной,и это обстоятельство, наряду с
отсутствием спортивного инвентаря, может привести
вдумчивого наблюдателя к самым многозначительным выводам
относительно обитателей виллы. Впрочем, в этот ясный
весенний день подобным размышлениям помешало бы
появление у боковой калитки Генри Стрэйкера в его
шоферском наряде. Он пропускает в сад неизвестного
пожилого джентльмена и сам проходит следом за ним.
Пожилой джентльмен, наперекор испанскому солнцу, облачен
в черный сюртук и брюки весьма респектабельного оттенка,
получающегося из сочетания темно-серых и фиолетовых
полос; на голове у него цилиндр, черный галстук бабочкой
оттеняет безукоризненную белизну манишки. Очевидно, он
из тех людей, которых социальное положение обязывает к
постоянному и настойчивому самоутверждению, невзирая на
климат, они и в сердце Сахары и на вершине Монблана
одевались бы одинаково. А поскольку в нем не
чувствуется представителя класса, привыкшего видеть свое
жизненное назначение в том, чтобы рекламировать и
содержать первоклассных портных и модисток, его
изысканный костюм придает ему вульгарный вид, тогда как
в любой рабочей одежде он выглядел бы вполне пристойно.
У него красное лицо, волосы, напоминающие щетину,
узенькие глазки, поджатый рот и упрямый подбородок.
У него красное лицо, волосы, напоминающие щетину,
узенькие глазки, поджатый рот и упрямый подбородок. Кожа
на шее и у подбородка уже тронута старческой
дряблостью, но щеки еще упруги и крепки, как яблоко, и
от этого верхняя часть лица кажется моложе нижней. Он
самоуверен как человек, который сам составил себе
состояние, и несколько агрессивен, как тот, кому оно
досталось в звериной борьбе; за его вежливостью ясно
ощущается угроза в случае необходимости пустить в ход
другие методы. Но вообще это человек, способный внушить
жалость тогда, когда он не внушает страха; временами в
нем проглядывает нечто трогательное как будто огромная
коммерческая машина, втиснувшая его в этот сюртук,
оставила ему очень мало личной свободы и сурово
отказывает в удовлетворении всех его склонностей и
желаний. С первого же произнесенного им слова становится
ясно, что он — ирландец, сохранивший свою природную
интонацию, несмотря на многочисленные перемены
местожительства и общественного положения. Можно
догадаться, что первоначальную основу его речи составлял
грубоватый говор южных ирландцев; но этот говор так
долго подвергался искажающим влияниям городского
жаргона, неизбежным в Лондоне, Глазго, Дублине, да и в
других больших городах, что теперь разве только заядлому
кокни придет в голову назвать его ирландским певучесть
его исчезла совершенно, осталась только грубоватость. К
Стрэйкеру, чья речь — ярко выраженный кокни, он
относится с неудержимым презрением, как к безмозглому
англичанину, который даже на своем языке не умеет
говорить как следует.
В свою очередь Стрэйкер склонен
рассматривать его манеру говорить как шутку провидения,
специально задуманную для потехи истых британцев, и
проявляет к нему терпеливую снисходительность, как к
представителю низшей и обделенной судьбою расы; впрочем,
эта снисходительность сменяется возмущением всякий раз,
когда пожилой джентльмен выказывает претензию на то,
чтоб его ирландские штучки принимались всерьез.