Дальше?
Октавиус. Чувство долга в ней так велико, так возвышенно, так…
Тэннер. Да, да, знаю. Дальше?
Октавиус. Видишь ли, ведь по завещанию вы с Рэмсденом являетесь ее
опекунами, и она считает своим долгом подчиняться вашей воле, как
прежде подчинялась отцовской. Она сказала, что, по ее мнению, мне
прежде всего следует переговорить с вами обоими. Конечно, она права; но
все-таки как-то нелепо, что я должен явиться к тебе и официально
просить у тебя руки твоей подопечной.
Тэннер. Я рад, что любовь не окончательно убила в тебе чувство юмора, Тави.
Октавиус. Такой ответ едва ли ее удовлетворит.
Тэннер. Видимо, я должен ответить так: благословляю вас, дети мои, и будьте
счастливы!
Октавиус. Я тебя очень прошу, перестань дурачиться. Это достаточно серьезный
вопрос, — если не для тебя, то для нас с ней во всяком случае.
Тэннер. Ты отлично знаешь, что она так же свободна в своем выборе, как и ты.
Октавиус. Она думает иначе.
Тэннер. В самом деле? Интересно. А все-таки, чего ж ты от меня хочешь?
Октавиус. Я хочу, чтоб ты со всей искренностью и серьезностью сказал ей свое
мнение обо мне. Я хочу, чтоб ты сказал ей, что вполне можешь доверить
ее мне, конечно, если ты действительно так думаешь.
Тэннер. То, что я могу доверить ее тебе, явно не внушает сомнений. Меня
гораздо больше беспокоит вопрос, могу ли я тебя ей доверить. Ты читал
книгу Метерлинка о пчелах?
Октавиус (с трудом сдерживаясь). Я не собираюсь сейчас беседовать на
литературные темы.
Тэннер. Немножко терпения, Тави. Я тоже не беседую на литературные темы:
книга о пчелах относится к естествознанию. Это назидательный урок для
человечества. Ты воображаешь, что ты — поклонник Энн; что ты — охотник,
а она — дичь; что тебе надлежит ухаживать, добиваться, побеждать.
Глупец! Это ты — дичь, обреченная жертва. Не к чему тебе сидеть у
западни и облизываться, глядя на приманку: вход свободен, и дверца
останется открытой, пока не захлопнется за тобой навсегда
Октавиус. Как ни циничны твои слова, я хотел бы, чтоб это было правдой.
Тэннер. Да ты сам подумай: что ей еще делать в жизни, как не искать себе
мужа? Всякая женщина должна стремиться как можно скорее выйти замуж, а
мужчина как можно дольше оставаться холостым. У тебя есть занятие —
твои стихи и драмы. У Энн нет ничего.
Октавиус. Я не могу писать без вдохновения. А вдохновлять меня может только
Энн.
Тэннер. Так не безопаснее ли вдохновляться издали? Ни Петрарка с Лаурой, ни
Данте с Беатриче не виделись так часто, как ты с Энн, и тем не менее
они писали отличные стихи, — так по крайней мере говорят. Свою верность
кумиру они никогда не подвергали испытанию семейной жизнью и были верны
до гроба.
Женись на Энн — и через неделю она будет вдохновлять тебя не
больше, чем тарелка блинчиков.
Октавиус. Ты думаешь, что я разлюблю ее?
Тэннер. Вовсе нет; разве ты не любишь блинчики? Но они тебя не вдохновляют;
и точно так же не будет вдохновлять она, когда из мечты поэта
превратится во вполне реальную жену весом фунтов на полтораста.
Придется тебе мечтать о ком-нибудь другом; и тогда пойдут ссоры.
Октавиус. Это бесполезный разговор, Джек. Ты не понимаешь. Ты никогда не
любил.
Тэннер. Я? Да я никогда не переставал любить! Я даже Энн люблю. Но я не раб
любви и не жертва. Ступай к пчелам, поэт, познай их закон и проникнись
их мудростью. Ей-богу, Тави, если б мы не работали на женщин и ели хлеб
их детей, вместо того чтоб добывать его, они убивали бы нас, как
паучиха убивает самца или пчелы — трутней. И они были бы правы — в том
случае, если б мы умели только любить и ничего больше.
Октавиус. Ах, если бы мы умели по-настоящему любить! Ничто не может
сравниться с Любовью, ничто не может заменить Любовь! Не будь ее, мир
превратился бы в отвратительный кошмар.
Тэннер. И это человек, который претендует на руку моей подопечной! Знаешь,
Тави, я начинаю думать, что нас перепутали в детстве и что не я, а ты —
настоящий потомок Дон Жуана.
Октавиус. Только, пожалуйста, не говори ничего такого Энн.
Тэннер. Не бойся. Она тебя облюбовала, и теперь ничто ее не остановит. Ты
обречен.
Возвращается Стрэйкер с газетой в руках.
Вот, полюбуйся: Новый Человек, по обыкновению, деморализует себя
грошовой прессой.
Стрэйкер. Вы только послушайте, мистер Робинсон: каждый раз, как мы с ним
выезжаем на машине, я покупаю две газеты — «Таймс» для него и «Лидер»
или «Эхо» для себя. И что же вы думаете? Я даже не вижу своей газеты.
Он сейчас же хватает «Лидера», а я должен давиться его «Таймсом».
Октавиус. А разве «Таймс» не печатает списков победителей на скачках?
Тэннер. Генри не интересуется скачками, Тави. Его слабость — автомобильные
рекорды. Что, кстати, нового?
Стрэйкер. Париж — Бискра, средняя скорость — сорок в час, исключая переправу
через Средиземное море.
Тэннер. Сколько убитых?
Стрэйкер. Две дурацкие овцы. Подумаешь, важность! Овцы не бог весть в какой
цене; хозяева радехоньки будут получить что следует, не таскаясь к
мяснику. А все-таки, увидите, шуму не оберешься. Кончится тем, что
французское правительство запретит всякие гонки, — и тогда уже крышка.
Понимаете? Ну просто с ума сойти! Еще есть время сделать хороший
пробег, а мистер Тэннер не хочет.