Чтобы
утешиться, зрителю надо только поглядеть на актрису, что мы и делаем, и
красота актрисы утоляет наши голодные эмоции. Бывает, мы невежливо ворчим,
что игра сей дамы куда менее совершенна, чем ее внешность. Но когда
драматургия только с виду занята проблемами секса, а на деле лишена
сексуального начала, внешняя красота нужнее, чем сценическое мастерство.
Позволю себе развить эту идею подробнее, поскольку Вы достаточно умны и
не поднимете шутовских воплей, не обвините меня в парадоксальности, оттого
что я беру трость за рукоять, вместо того чтобы ухватиться по ошибке за ее
пятку. Отчего наши редкие попытки вынести на сцену проблемы земной любви
рождают отвратительные, убогие пьесы, и даже те, кто твердо убежден в
необходимости открытого обсуждения вопросов секса, не в состоянии
притворяться, будто эти безрадостные попытки оздоровить общество доставляют
им удовольствие? Не оттого ли, что по существу эти пьесы начисто лишены
сексуального элемента?
Какова обычная схема таких пьес? Некая женщина когда-то в прошлом
вынуждена была преступить закон, управляющий взаимоотношениями полов.
Впоследствии некий мужчина влюбляется в нее или на ней женится и тем самым
преступает обычай относиться к такой женщине с неодобрением. Разумеется,
конфликт между личностью и законом или обычаем можно положить в основу пьесы
с таким же успехом, как любой другой конфликт; но это конфликты чисто
юридические; а между тем скрытые взаимоотношения между мужчиной и женщиной
интересуют нас гораздо больше, чем их взаимоотношения с официальным судом и
неофициальным судилищем кумушек; и оттого у нас появляется ощущение, что все
это фальшиво, узко, несерьезно, поверхностно, неприятно, пусто, ничему не
учит и не очень-то развлекает, — ощущение, которое Вы так же часто
испытываете в театрах, как испытывал его я, когда тоже посещал эти неуютные
помещения и обнаруживал, что наши модные драматурги настроены — как им
кажется — помериться силами с Ибсеном.
По-видимому, когда Вы просили у меня пьесу о Дон Жуане, Вы хотели вовсе
не такого. Такого никто не хочет: успех, который подобные пьесы иногда
имеют, объясняется наличием в них элемента традиционной мелодрамы, к которой
инстинктивно прибегает популярный автор, спасаясь от провала. Но чего Вы
хотели? Из-за Вашей несчастной привычки (теперь, надеюсь, Вы чувствуете
проистекающие от нее неудобства) избегать разъяснений, мне пришлось
докапываться до этого самому. Прежде всего мне пришлось задать себе вопрос:
что такое Дон Жуан? В вульгарном представлении — распутник. Но Ваша
неприязнь к вульгарному столь велика, что граничит с недостатком
(многосторонность личности невозможна без некоторой доли грубости); к тому
же, если даже Вам и захотелось бы чего-нибудь вульгарного, то этой пищи Вы
предостаточно добудете из обычных источников, не беспокоя меня.
Так что,
по-видимому, Вы требовали Дон Жуана в философском смысле.
В философском представлении Дон Жуан — это человек, который превосходно
умеет различать добро и зло и тем не менее подчиняется своим инстинктам,
пренебрегая и писаными, и неписаными законами, и светскими, и церковными;
вот он и вызывает горячую симпатию наших непокорных инстинктов (им лестен
блеск, которым Дон Жуан их наделяет), хотя и вступает в роковой конфликт с
существующими в обществе установлениями; ему приходится защищаться при
помощи мошенничества и физической силы — столь же беззастенчиво, сколь
фермер защищает свой урожай от грызунов. Первый Дон Жуан, изобретенный в
начале XVI века испанским монахом, был — в соответствии со взглядами того
времени — представлен врагом господа бога; приближение гнева господа
чувствуется на протяжении всей драмы, с каждой минутой становясь все более
грозным. Мы не волнуемся за Дон Жуана при появлении его мелких противников:
он легко ускользает от властей, и мирских, и духовных; а когда возмущенный
отец пытается своими силами — при помощи меча — добиться удовлетворения, Дон
Жуан без труда его убивает. И только когда убиенный отец возвращается с
небес в роли посланника божьего, приняв облик своей собственной статуи, ему
удается взять верх над убийцей и ввергнуть его в ад. Мораль тут монашеская:
раскайся и исправься ныне, ибо завтра может быть слишком поздно. Только в
этом последнем вопросе Дон Жуан и проявляет скептицизм: в конечную
неизбежность адских мук он искренне верит, а идет на риск лишь потому, что
ему, человеку молодому, кажется, что времени в запасе предостаточно и
раскаяние можно отложить, а пока — позабавиться вдосталь.
Но урок, который вознамерился преподать миру автор, редко совпадает с
уроком, который миру угодно извлечь из его труда. Привлекает и восхищает нас
в El Burlador de Sevilla [Севильский озорник (исп.)] вовсе не призыв
немедленно раскаяться, а героизм смельчака, отважившегося бросить вызов
господу богу. От Прометея до моего собственного Ученика дьявола такие
смельчаки всегда становились любимцами публики. Дон Жуан стал всеобщим
любимцем, и мир уже не мог допустить, чтобы он подвергся адским мукам. Во
втором варианте пьесы мир сентиментально примирил его с господом и целое
столетие требовал его канонизации, то есть обращался с Дон Жуаном, как
английские журналисты обращались с Панчем, этим комическим противником
богов. Дон Жуан Мольера — такой же нераскаявшийся грешник, как и исходный
Дон Жуан, но по части набожности ему далеко до оригинала. Правда, он тоже
предполагает раскаяться; но как он об этом говорит! «Oui, ma foi! il faut
s’amender. Encore vingt ou trente ans de cette vie-ci, et puis nous
songerons a nous». [- Ей-богу, надо исправиться. Еще лет двадцать-тридцать
поживем так, а потом и о душе подумаем (франц.