Но раз Тави не терпится ее увидеть…
Октавиус (смущенно). Вовсе нет, Джек.
Тэннер. Лжешь, Тави: конечно, не терпится. Так пригласим ее сюда и спросим,
как она намерена заставить нас поступить. Ну, живо, Тави, иди за ней.
Октавиус направляется к двери.
И не задерживайся, а то при наших с Рэмсденом натянутых отношениях
ожидание может показаться томительным.
Рэмсден поджимает губы, но молчит.
Октавиус. Не обращайте на него внимания, мистер Рэмсден. Он шутит.
(Выходит.)
Рэмсден (раздельно и веско). Мистер Тэннер, вы самый бесстыдный человек из
всех, кого я знаю.
Тэннер (серьезно). Да, Рэмсден. И все-таки даже я не могу полностью победить
в себе стыд. Мы живем в атмосфере стыда. Мы стыдимся всего, что в нас
есть подлинного; стыдимся самих себя, своих родственников, своих
доходов, своего произношения, своих взглядов, своего жизненного опыта
точно так же, как мы стыдимся своего обнаженного тела. Помилуй бог,
дорогой мой Рэмсден! Нам стыдно ходить пешком, стыдно ездить в
омнибусе, стыдно нанимать экипаж, вместо того чтобы держать карету,
стыдно держать одну лошадь вместо двух и грума, который в то же время и
садовник, — вместо кучера и ливрейного лакея. Чем больше есть вещей,
которых человек стыдится, тем он почтеннее. Взять хотя бы вас: вам
стыдно купить мою книгу, стыдно ее прочесть; не стыдно только осуждать
меня за нее, не прочтя; но и это означает лишь, что вам стыдно
разделять еретические воззрения. А вот меня моя фея-крестная не
наделила даром стыда — и что же? Я обладаю всеми достоинствами,
которыми может обладать человек, за исключением…
Рэмсден. Очень рад, что вы о себе такого хорошего мнения.
Тэннер. Этим вы только хотите сказать, что мне бы нужно постыдиться говорить
о своих достоинствах. Вы не хотите сказать, что у меня их нет; вы
отлично знаете, что я такой же разумный и честный гражданин, как и вы,
такой же принципиальный в личной жизни и гораздо более принципиальный в
политических и моральных воззрениях.
Рэмсден (задетый за самую чувствительную струнку). Я протестую. Я ни вам, ни
кому другому не позволю рассматривать меня как рядового представителя
английского общества. Я ненавижу его предрассудки, я презираю его
ограниченность; я настаиваю на своем праве мыслить самостоятельно.
Вы
разыгрываете передового человека. Позвольте вам сказать, что я был
передовым человеком до того, как вы родились на свет.
Тэннер. Я так и думал, что это было очень давно.
Рэмсден. Я сейчас не менее передовой человек, чем прежде. Если вы считаете,
что я хоть в чем-нибудь сдал позиции, — докажите. Я сейчас даже более
передовой человек, чем прежде. Я с каждым днем становлюсь все…
Тэннер. Все старше, Полоний.
Рэмсден. Полоний! А вы, по-видимому, Гамлет?
Тэннер. Нет. Я только самый бесстыдный человек из всех, кого вы знаете. В
вашем понимании — насквозь отрицательный тип. Вы захотели сказать мне
правду в лицо и спросили себя с присущей вам прямотой и
справедливостью: что можно, по чести, сказать о нем скверного? Вор,
лгун, мошенник, прелюбодей, клятвопреступник, пьяница, обжора? Ни одно
из этих определений ко мне не подходит. Пришлось ухватиться за тот
факт, что я лишен стыда. Ну что ж, согласен. Я даже рад этому: потому
что если бы я стыдился своего настоящего «я», то имел бы такой же
глупый вид, как вы все. Развейте в себе немного бесстыдства, Рэмсден, и
вы станете поистине выдающейся личностью.
Рэмсден. Меня не…
Тэннер. Вас не привлекает такого рода слава? Черт возьми, я ждал этого
ответа, как ждешь коробки спичек из автомата, в который опустил пенни:
вы постыдились бы сказать что-нибудь другое.
Уничтожающей отповеди, к которой явно готовился Рэмсден,
не суждено прозвучать, так как в эту самую минуту
возвращается Октавиус, а с ним мисс Энн Уайтфилд и ее
мать; и Рэмсден, вскочив, спешит им навстречу. Красива
ли Энн? Ответ зависит от вашего вкуса, а кроме того —
или, верней, главным образом, — от вашего возраста и
пола. Для Октавиуса эта женщина обворожительно
прекрасна, в ее присутствии преображается весь мир и
тесные рамки индивидуального сознания раздвигаются вдруг
до бесконечности силой мистической памяти о всей жизни
человечества, начиная от первых шагов на Востоке или
даже от изгнания из рая. В ней для него — реальность
мечты, внутренний смысл бессмыслицы, прозрение истины,
освобождение души, уничтожение границ места, времени и
обстоятельств, превращение крови, текущей по жилам, в
сладостные потоки драгоценной влаги жизни, разгадка всех
тайн и освящение всех догм.
Разумеется, мать Энн, мягко
говоря, не видит в ней ничего подобного. Не то чтобы
восторги Октавиуса были в какой-либо мере смешны или
преувеличены. Энн — если на то пошло — вполне
гармоничное создание; она очень женственна, изящна и
миловидна, у нее пленительные глаза и волосы. Кроме
того, траур отнюдь не придает ей унылого вида, как ее
матери: она остроумно сочетала в своем костюме черный и
лиловый шелк, сумев таким образом почтить память отца и
в то же время отдать должное семейной традиции отважного
неподчинения условностям, которой так кичится Рэмсден.
Но не в этом сущность обаяния Энн. Вздерните ее нос,
скосите глаза, замените черно-лиловый туалет передником
и шалью уличной цветочницы, уснастите ее речь
вульгаризмами — и мужчины все-таки будут мечтать о ней.
Жизненный импульс так же прост, как и человеческая
природа, но, подобно человеческой природе, он иногда
возвышается до гениальности, и Энн — один из гениев
жизненного импульса. Не подумайте, однако, что в ней
преувеличено сексуальное начало: это говорило бы
скорей о недостатке, а не об избытке жизненного
импульса. Она вполне порядочная, вполне владеющая своими
чувствами женщина, что сразу и видно, несмотря на
некоторую наигранную экспансивность и непосредственность
в духе времени. Она внушает доверие, как человек,
который не сделает того, чего не захочет, и некоторое
опасение, как женщина, которая, вероятно, сделает все,
что захочет, и при этом посчитается с другими не больше,
чем потребуют обстоятельства и чем она сама найдет
нужным.