Какой-нибудь литератор
думает, что он может достичь стиля Беньяна или Шекспира, не имея
убежденности Беньяна или восприимчивости Шекспира, — главное, правильно
употреблять инфинитив. Точно так же какие-нибудь профессора музыки,
насочинявши побольше диссонансов, надлежащим образом приготовленных и
разрешенных, с задержанием или с предъемом в стиле великих композиторов,
думают, что они могут выучиться искусству Палестрины, читая трактат
Керубини. Все это академическое искусство гораздо хуже, чем торговля
поддельной старинной мебелью, ибо человек, продающий мне дубовый сундук,
который, по его уверениям, был сделан в XIII веке (хотя на самом деле он
сколочен только вчера), по крайней мере не притворяется, что сундук этот
полон современных идей, а вот какой-нибудь академик, копирующий
окаменелости, предлагает их публике в качестве последних откровений
человеческого духа и, самое страшное, похищает молодых людей, превращает их
в своих учеников и убеждает в том, что его ограниченность — это правило, его
традиционность — это проявление особой изощренности, его трусость —
проявление хорошего вкуса, а его пустота — проявление чистоты. И когда он
провозглашает, что искусство не должно быть дидактично, с ним энергично
соглашаются и те, кому нечему учить других, и те, кто не желает ничему
учиться.
Я горжусь тем, что не принадлежу к людям, обладающим такой
предрасположенностью. Посмотрите, как идет к Вам электрический свет (а ведь
и я в качестве общественного деятеля снабжаю Вас светом, выступая в роли
Бамбла и служа объектом насмешек), и Вы обнаружите, что дом Ваш полон медной
проволоки, которая насыщена электричеством и при этом не дает никакого
света. Однако на пути электрического тока там и сям встречаются отрезки
плохо проводящей упрямой материи, и эти упрямцы вступают в единоборство с
током и заставляют его уплатить Вам дань света и тепла; а свет и тепло —
важнейшие качества литературы. И поскольку я хочу быть не дилетантом и
проводником чужих идей, а светоносным и самостоятельным автором, мне
приходится упрямиться и упираться, выходить из строя в самый неподходящий
момент, а временами создавать угрозу пожара.
Таковы недостатки моего характера; поверьте мне: порой я проникаюсь
глубочайшим отвращением к себе, и если в такой момент на меня набрасывается
какой-нибудь раздраженный рецензент, я ему невыразимо благодарен. Но мне и в
голову не приходит попытаться исправиться; я знаю, что должен принимать себя
таким, каков я есть, и употребить себя с максимальной пользой для дела. Все
это Вы поймете, ибо мы с Вами выпечены из одного теста; оба мы критики жизни
и искусства, и когда я прохожу под Вашим окном, Вы, наверное, говорите себе:
«Бог меня миловал — а ведь этим человеком мог бы оказаться я сам».
Все
это Вы поймете, ибо мы с Вами выпечены из одного теста; оба мы критики жизни
и искусства, и когда я прохожу под Вашим окном, Вы, наверное, говорите себе:
«Бог меня миловал — а ведь этим человеком мог бы оказаться я сам». Этой
пугающей, отрезвляющей мыслью, этой заключительной каденцией я и завершу сие
непомерно затянувшееся письмо. Преданный Вам
Бернард Шоу.
Уокинг, 1903
P. S. После беспрецедентного шума, который подняли критики по поводу
нашей книги — увы! Ваш голос в ней не слышен, — от меня потребовали
подготовить новое издание. Пользуюсь случаем исправить свою оплошность: Вы,
может быть, заметили (все остальные, между прочим, проглядели), что я
подкинул Вам цитату из «Отелло», а потом, сам того не сознавая, связал ее с
«Зимней сказкой». Исправляю ошибку с сожалением, ибо цитата эта прекрасно
подходит к Флоризелю и Утрате; и все же с Шекспиром шутки плохи, так что
верну-ка я Дездемоне ее собственность.
В целом книга прошла весьма неплохо. Критики посильнее довольны,
послабее — запуганы; знатоков позабавил мой литературный балаган (устроенный
для Вашего удовольствия), и только юмористы, как ни странно, читают мне
нотации — со страху они позабыли о своей профессии и самыми странными
голосами заговорили вдруг о велениях совести. Не все рецензенты меня поняли;
как англичане во Франции с уверенностью произносят свои островные дифтонги,
думая, что это и есть добрые французские гласные, так и многие из
рецензентов предлагают в качестве образцов философии Шоу что-нибудь
подходящее из своих собственных запасов. Другие стали жертвой подобия идей:
они называют меня пессимистом, потому что мои замечания задевают их
самодовольство, и ренегатом, потому что в компании у меня все Цезари, а не
простые и славные ребята. Хуже того — меня обвинили в проповеди «этического»
Сверхчеловека, то есть нашего старого друга Справедливого, превращенного в
Совершенного! Это последнее недоразумение так неприятно, что лучше я
воздержусь от комментариев и отложу перо, пока мой постскриптум не стал
длиннее самого письма.
ДЕСТВИЕ ПЕРВОЕ
Роубэк Рэмсден в своем кабинете просматривает утреннюю
почту. Обстановка кабинета, красивая и солидная, говорит
о том, что хозяин — человек со средствами.
Обстановка кабинета, красивая и солидная, говорит
о том, что хозяин — человек со средствами. Нигде ни
пылинки; очевидно, в доме по меньшей мере две
служанки, не считая чистой горничной, и есть экономка,
которая не дает им прохлаждаться. Даже макушка Роубэка
блестит; в солнечный день он кивками головы мог бы
гелиографировать приказы расположенным в отдалении
войсковым частям. Впрочем, больше ничто в нем не наводит
на военные ассоциации. Только в гражданской деятельности
приобретается это прочное ощущение покоя, превосходства,
силы, эта величавая и внушительная осанка, эта
решительная складка губ, которую, впрочем, теперь, в
пору успеха, смягчает и облагораживает сознание, что
препятствия устранены. Он не просто почтеннейший
человек; он выделяется среди почтеннейших людей, как их
естественный глава, как председатель среди членов
правления, олдермен среди советников, мэр среди
олдерменов. Четыре пучка серо-стальных волос, — скоро
они станут белыми, как рыбий клей, который напоминают и
в других отношениях, — растут двумя симметричными парами
над его ушами и в углах широкой челюсти. На нем черный
сюртук, белый жилет (дело происходит в прекрасный
весенний день) и брюки не черные, но и не то чтобы
синие, а скорей одного из тех неопределенных
промежуточных оттенков, которые изобретены современными
фабрикантами для полной гармонии с религиозными
убеждениями почтенных людей. Он еще не выходил сегодня
из дому, поэтому на ногах у него домашние туфли, а
ботинки стоят наготове у камина.