М. и его юный — друг Учтивость;
Формалист и Лицемер; Скандалист, Равнодушный и Прагматик (последние трое,
конечно, молодые студенты из хороших семей с полными кладовыми), проворный
юнец Невежда, Болтун, Прекрасноречивый и его теща леди Притворщица — все эти
и другие добропорядочные господа и граждане наказаны в книге жестоко. Далее
крошке Верующему, хоть он и попадает в конце концов в рай, дано понять, что
поделом избили его братья Слабое Сердце, Недоверие и Вина — троица уважаемых
членов общества и подлинных столпов закона. Эта аллегорическая книга Беньяна
последовательно нападает на мораль и респектабельность и ни единым словом не
осуждает порок и преступление. А ведь именно этим недовольны критики Ницше и
Ибсена, не правда ли? И ведь именно этим бы недовольны критики литературы
почтенной и признанной (официально или неофициально), да только, признавая
книги почтенными, у нас сознательно игнорируют их идеи, так что в результате
его преподобие пастор может согласиться с пророком Михеем во всем, что
касается его вдохновенного стиля, но при этом вовсе не чувствует себя
обязанным разделять крайне радикальные воззрения Михея. Если уж на то пошло,
то даже я, с пером в руке сражаясь за признание и учтивое обхождение, часто
обнаруживаю, что моя атака пропала впустую, сведенная к нулю при помощи
несложной политики непротивления. Тщетно удваиваю я ярость выражений,
провозглашая свою ересь: поношу теистическое легковерие Вольтера, любовные
предрассудки Шелли, возрождение родовых предсказаний и идолопоклоннических
ритуалов, которые Хаксли назвал Наукой и ошибочно принял за наступление на
Пятикнижие, поношу лицемерный вздор клерикалов и промышленников, защищающих
репутацию безмозглой системы насилия и грабежа, которую мы называем Законом
и Промышленностью. Даже атеисты упрекают меня в нечестивости, а анархисты в
нигилизме, потому что я не в состоянии вынести их нравоучительных речей.
И все же, вместо того чтобы воскликнуть «На костер этого ужасного
дьяволопоклонника!», почтенные газеты наповал убивают меня своими
объявлениями: «очередная книга этого блестящего и глубокого писателя». И
рядовой читатель, зная, что автор, о котором хорошо отзывается почтенная
газета, не подведет, читает меня, как читает Михея, простодушно извлекая из
моей книги поучения, которые соответствуют его собственной точке зрения.
Рассказывают, что в семидесятых годах XIX века некая дама, истовая
методистка, переехала из Колчестера в район Сити Роуд в Лондоне и, приняв
Храм Науки за часовню, много лет приходила и садилась у ног Чарлза Брэдло,
покоренная его красноречием, и ни разу не усомнилась в его ортодоксальности
и ничуть не пошатнулась в вере. Боюсь, что и меня так же обманут — лишат
принадлежащего мне по праву титула мученика.
Но я отвлекся, как и полагается человеку обиженному. В конце концов,
когда определяешь художественную ценность книги, главное — это не мнения,
которые она пропагандирует, а тот факт, что у автора вообще имеются мнения.
Пожилая дама из Колчестера правильно делала, что грела свою наивную душу под
горячими лучами искренних убеждений Брэдло, вместо того чтобы стынуть под
холодным душем искусного и банального краснобайства. Мое презрение к belles
lettres [Беллетристика (франц.)] и дилетантам, репутация которых целиком
основана на виртуозности слога, вовсе не питается иллюзией, что формы, в
которые я отливаю свою мысль (зовите их мнениями) и при помощи которых я
пытаюсь поведать современникам о своих симпатиях и антипатиях, переживут
века. Для молодых людей они уже устарели, ибо, хотя своей логической основы
они не теряют, как пастель XVIII века не теряет ни своего рисунка, ни цвета,
однако, подобно пастели, они как-то неопределенно ветшают и будут и дальше
ветшать, пока вообще не перестанут что-нибудь значить, и тогда мои книги
либо исчезнут, либо — если мир будет так беден, что они ему еще понадобятся,
— их жизнь, как жизнь книг Беньяна, будет зависеть от весьма аморфных
качеств: от их темперамента, их энергичности. С такими убеждениями я не могу
быть беллетристом.
Разумеется, я вынужден признать — даже Старый Моряк это признавал,- что
рассказывать надо увлекательно, если хочешь, чтобы свадебный гость
зачарованно слушал тебя, не обращая внимания на призывный вой фагота. Но
если бы я вздумал писать только «ради искусства», мне не удалось бы выжать
из себя ни одной фразы. Знаю, что есть люди, которым нечего сказать, нечего
написать, и тем не менее они так влюблены в ораторствование и литературу,
что с восторгом повторяют доступные им пассажи из чужих речей или книг. Я
знаю, что досужие фокусы, которые они проделывают со своими неверно
понятыми, разбавленными идеями (благо отсутствие убеждений позволяет им этим
заниматься), превращаются у них в приятную салонную игру под названием
стиль. Я сочувствую их увлечению и даже понимаю их забавы, однако подлинно
оригинальный стиль не создается «ради стиля»; люди платят от шиллинга до
гинеи, смотря по средствам, чтобы увидеть, услышать или прочитать гениальные
произведения других, но никто не согласится отдать всю свою жизнь и душу за
то, чтобы сделаться всего лишь виртуозным литератором и демонстрировать
достижения, которыми даже капитала не наживешь,- что-то вроде пиликанья на
скрипке. Убедительность — вот альфа и омега стиля.
Тот, кому не в чем убеждать, не имеет стиля и никогда не обретет; тот,
кому есть что утверждать, достигнет нигилистических высот, соответствующих
твердости и глубине убеждений. Убеждения можно опровергнуть, а стиль все
равно сохранит свою силу. Дарвин не уничтожил стиля Иова Генделя, а Мартин
Лютер не уничтожил стиля Джотто. Рано или поздно все убеждения
опровергаются, мир полон великолепных руин окаменевшего искусства, начисто
утратившего жизненную достоверность, но сохранившего пленительные формы. Вот
почему старые художники так действуют на наше восприятие. Какой-нибудь член
Королевской Академии думает, что он может достичь стиля Джотто, не разделяя
его верований, а заодно и улучшить его перспективу.