Несмотря на
политические браки, оберегавшие породу, аристократия, которую он защищал, ум
свой порастеряла из-за глупых учителей и гувернанток, характер погубила
незаслуженной роскошью, а чувство собственного достоинства безнадежно
подорвала лестью и лакейством. За последнее время она не стала лучше и
никогда уже не станет; в нашем крестьянстве и то больше моральной стойкости,
и оно время от времени дает миру Беньянов, Бернсов и Карлейлей. Заметьте,
что эта аристократия, которую в 1832-1885 годах на время подавила буржуазия,
вернулась к власти волею избирателей, то есть волею «свиных стад». Том Пэйн
победил Эдмунда Берка, а стада свиней теперь называются уважаемыми
избирателями. Много ли эти избиратели послали в парламент своих собственных
собратьев? На 670 членов парламента их наберется не больше дюжины, да и те
выдвинулись только благодаря личным качествам и ораторским способностям.
Таков приговор, который «стада» вынесли самим себе: они признали, что не в
состоянии управлять, и голосуют за людей, преображенных — и генетически и
типологически — жизнью во дворцах, ездой в каретах, одеждой от искуснейших
портных, великолепием аристократической семьи. Что ж, мы с Вами знаем этих
героев, этих посредственных студентов, холеных Элджи и Бобби с моноклями,
этих игроков в крикет, которые с возрастом обретают не мудрость, а искусство
игры в гольф, они — плутократическое порождение «гвоздильного и кастрюльного
дела, от которого все денежки пошли». Не знаешь, смеяться или плакать при
мысли, что они — бедняги! — станут управлять шестеркой континентов, как
управляют шестеркой лошадей; что это им надлежит превратить беспорядочную
суету случайной торговли и спекуляции в упорядоченное производство и
сплотить наши колонии в мировую державу первой величины. Дай этим людям
самую совершенную политическую конституцию и самую надежную политическую
программу, какую может за них придумать Благосклонный и Вездесущий, и они
превратят ее в очередную причуду моды или лицемерную благотворительность;
так дикарь превращает теологическую философию шотландского миссионера в
примитивное африканское идолопоклонство.
Не знаю, остались ли у Вас какие-то иллюзии по части образования,
прогресса и тому подобного. У меня их не осталось. Памфлетисты разъясняют,
как нам улучшить нашу жизнь; но когда нет воли к улучшениям, никакие
памфлеты не помогут. Моя няня любила говорить, что из свиного уха не сошьешь
шелкового кошелька, и, чем больше я вижу, как наши церкви, университеты и
мудрецы от литературы пытаются поднять Массы над их уровнем, тем более я
убеждаюсь, что моя няня была права. Прогресс может только постараться лучше
использовать нас такими, какие мы есть, и пользы от этого будет, разумеется,
не много, даже если те, кто уже поднялся из пропасти, позволят и остальным
попытать свое счастье. Лопнули надежды на наследственность: оказалось, что
новоприобретенные черты практически не передаются по наследству, и растаяли
иллюзии педагогов, а вместе с ними и страхи перед вырождением рода
человеческого, мы теперь знаем, что идея наследственного «правящего класса»
так же нелепа, как идея наследственного хулиганства.
Либо мы научимся
выращивать и воспитывать искусных политиков, либо погибнем под властью
демократии, которая была навязана нам, когда прежние порядки потерпели
поражение. Но если деспотизм потерпел поражение оттого, что не нашлось
искусного и благожелательного деспота, то какое же будущее ждет демократию,
требующую миллионов искусных избирателей, то есть политических судий,
которые, может быть, сами не в состоянии управлять, потому что им не хватает
сил или административного таланта, но по крайней мере в состоянии заметить и
оценить искусность и благожелательность других и таким образом могут
управлять посредством искусных и благожелательных представителей? Где нам
взять сейчас таких избирателей? Их нет. Кровосмесительные плутократические
браки породили слабохарактерность, и мы теперь слишком робки, чтобы вести
жестокую борьбу за существование, и слишком ленивы и мелочны, чтобы основать
государство на принципах объединения. Будучи трусами, мы уничтожаем
естественный отбор и называем это благотворительностью. Будучи лентяями, мы
уклоняемся от искусственного отбора и называем это соблюдением моральных и
этических принципов.
И все же нам необходимо обзавестись избирателями, способными судить о
политике, или мы падем, как пали Рим и Египет. Сейчас на наших глазах распад
переходит в фазу panem et circenses. [Хлеба и зрелищ (лат.)] Наши газеты и
мелодрамы шумно похваляются величием империи; но глаза наши, а с ними и наши
сердца с живейшим интересом обращены к американскому миллионеру, и, когда
рука его опускается в карман, наши пальцы инстинктивно взлетают к полям
шляпы. Мы не хотим процветать на манер промышленного Севера, мы хотим
процветать на манер острова Уайт, Фолкстона, Рэмсгейта, Ниццы и Монте-Карло.
Только такое процветание и видишь сейчас на сцене, где трудящиеся
представлены посыльными, горничными, комичными домовладельцами и людьми
модных профессий, а герои и героини непонятно каким образом получают
неограниченные доходы и питаются совершенно бесплатно, как рыцари в книгах,
которые читал Дон Кихот. Газеты болтают о конкуренции между Бомбеем и
Манчестером и тому подобном. Настоящая конкуренция — это конкуренция
Риджент-стрит и Рю де Риволи, Брайтона, южных пляжей — и Ривьеры, то есть
борьба за деньги американских трестов. Откуда вдруг эта пылкая страсть к
пышным зрелищам, эти безудержные заверения в верности? Отчего это мы так
услужливо вскакиваем на ноги и обнажаем головы по знаку флага или духового
оркестра? Преданность империи? Вовсе нет. Подобострастие, раболепие,
алчность, рожденные всеподавляющим запахом денег. Когда мистер Карнеги
побренчал миллионами в своих карманах, вся Англия пустилась попрошайничать и
раболепствовать. Только когда Роде (начитавшись, вероятно, моего «Социализма
для миллионеров») написал в завещании, что ни один бездельник не должен
унаследовать его состояние, согбенные спины на минуту недоверчиво
выпрямились: неужели король брильянтов все-таки не был джентльменом?
Впрочем, оказалось, что промах этого богача нетрудно игнорировать.