Да, это истинная поэзия — от самого сердца, от самой сердцевины сердца.
Как вы думаете, неужели и это ее не тронет?
Молчание.
(Уныло.) Заснул. Вот и всегда так. Для всего мира это лишь скверные вирши, а
для меня — небесная музыка. Эх, дурень я, дурень, душа нараспашку!
(Укладывается спать, бормоча.) Луиза, люблю вас. Люблю вас, Луиза.
Луиза… Луиза, Луиза, лю…
Стрэйкер всхрапывает, переворачивается на бок, снова
засыпает. В горах Сьерры наступает тишина, сумрак
сгущается. Огонь зарылся в пепел и едва тлеет.
Непроницаемо черны вершины гор на фоне звездного неба;
но вот и звезды тускнеют и гаснут, и небо словно
выскользнуло из мира. На месте Сьерры теперь — ничто,
вездесущее ничто. Ни неба, ни гор, ни света, ни звука,
ни времени, ни пространства: беспредельная пустота. Но
вот вдали возникает бледная туманность, и в то же время
слышится слабое гудение, точно на призрачной виолончели
без конца вибрирует одна и та мое струна; две призрачные
скрипки вступают под этот аккомпанемент и тотчас же в
туманности вырисовывается человек — бесплотный, но все
же видимый, сидящий, как это ни странно, в пустоте. На
мгновение, когда звуки музыки проносятся мимо него, он
поднимает голову, потом с тяжелым вздохом никнет в
безысходной тоске. Скрипки, приуныв, безнадежно тянут
свою мелодию, пока она не теряется в стенаниях каких-то
таинственных духовых:
Все это очень странно.
Но можно узнать моцартовскую
тему; это наводит на догадку, и догадка подтверждается,
когда при свете вспыхнувших в туманности фиолетовых искр
становится видно, что человек одет в костюм испанского
гранда XV-XVI веков. Дон Жуан, конечно. Но где? почему?
как? Кроме того, когда он приподнимал голову, его лицо,
сейчас скрытое полями шляпы, чем-то неожиданно
напоминало Тэннера. Правда, это лицо бледнее, в холодных
правильных чертах не прочтешь стремительного легковерия
и экспансивности Тэннера и не увидишь налета
вульгарности, свойственной современному плутократу, но
все же сходство значительное, почти полное. Даже в имени
Дон Жуан Тенорио — Джон Тэннер. Куда, на какой край
земли — а может быть, и не земли? — занесло нас из XX
века и Сьерры?
Возникает новая туманность, на этот раз не фиолетовая, а
с неприятной дымчатой желтизной. Тотчас же тихий напев
призрачного кларнета придает музыке оттенок
беспредельной скорби.
Желтоватая туманность движется, бредет в пустоте древняя
старуха, сгорбленная и беззубая, закутанная, насколько
можно разглядеть, в грубое темное монашеское одеяние.
Она бредет и бредет, медленной, расслабленной поступью,
слепо кружит, как оса в своем стремительном и
деловитом полете, пока не натыкается на то единственное,
чего она ищет: другое живое существо. Со вздохом
облегчения, обрадовавшись присутствию человека, бедная
старушка обращается к сидящему сухим и неприятным
голосом, который еще не утратил способности выражать и
высокомерие, и решительность, и страдание,
Старуха.
Простите, но я так одинока, а здесь так страшно.
Дон Жуан. Новенькая?
Старуха. Да. Я умерла, кажется, сегодня утром. Я исповедалась, причастилась
святых тайн; я лежала в постели, окруженная родными, не сводя глаз с
креста. Потом стало темно. И когда опять появился свет — вот этот свет,
я побрела, ничего не видя кругом. Уже много часов я скитаюсь в
мучительном одиночестве.
Дон Жуан (со вздохом). Ах! Вы еще не утратили чувства времени. Это скоро
проходит перед лицом вечности.
Старуха. Где мы?
Дон Жуан. В аду.
Старуха (высокомерно). В аду? Я — в аду? Как вы смеете?
Дон Жуан (нимало не тронутый). Что же тут невозможного, сеньора?
Старуха. Вы не знаете, с кем говорите. Я дворянка и верная дочь церкви.
Дон Жуан. Охотно верю.
Старуха. Как же я могла попасть в ад? Может быть, это чистилище? У меня были
недостатки — у кого их нет? но ад! Вы просто лжете.
Дон Жуан. Ад, сеньора, уверяю вас, ад; и притом лучший его уголок — самый
уединенный. Хотя вы, может быть, предпочитаете общество?
Старуха. Но ведь я же исповедовалась, я искренне каялась в своих грехах…
Дон Жуан. Во многих?
Старуха. Я каялась больше, чем грешила; я любила ходить к исповеди.
Дон Жуан. О, это, пожалуй, не лучше, чем каяться не во всем Но так или
иначе, сеньора, ясно одно: намеренно или по недосмотру — вы осуждены
наравне со мной, и теперь вам остается только примириться с этим.
Старуха (негодующе). О! Но если так, я ведь могла грешить гораздо больше!
Выходит, все мои добрые дела пропали зря? Ведь это же несправедливо!
Дон Жуан. Вовсе нет! Вас совершенно точно и ясно предупреждали: за дурные
дела — искупление через муки спасителя, милосердие без справедливости;
за добрые дела — справедливость без милосердия. У нас здесь немало
честных людей.
Старуха. И вы тоже были честным человеком?
Дон Жуан. Я был убийцей.
Старуха. Убийцей! Как же меня посмели свалить в одну кучу с убийцами? Я не
такая уж грешница, я была честной женщиной. Тут, верно, ошибка; как ее
исправить?
Дон Жуан. Не знаю, можно ли здесь исправлять ошибки. Скорее всего, если даже
и была ошибка, ее не захотят признать!
Старуха. Но к кому же мне обратиться?
Дон Жуан. На вашем месте, я обратился бы к дьяволу, сеньора. Он неплохо
разбирается в здешних порядках, что мне никогда не удавалось.
Старуха. Дьявол? Мне говорить с дьяволом?
Дон Жуан. В аду, сеньора, дьявол возглавляет лучшее общество.
Старуха. Я же вам говорю, несчастный: я знаю, что я не в аду.
Дон Жуан. Откуда же вы это знаете?
Старуха. Я не испытываю страданий.
Дон Жуан. О, в таком случае никакой ошибки нет: вы попали по адресу.
Старуха. Почему вы так решили?
Дон Жуан. Потому, сеньора, что ад — это место для грешников. Грешники себя в
нем отлично чувствуют: на них он и рассчитан. Вы сказали, что не
испытываете страданий. Из этого я заключаю, что вы одна из тех, для
кого существует ад.