Шофер, взглянув на Тэннера с хладнокровным недоверием,
принимается насвистывать вполголоса популярную песенку и
отходит к машине. Тэннер, несколько раздосадованный,
хочет продолжить разговор, но останавливается, услышав
шаги Октавиуса. Октавиус идет от дома, одетый
по-дорожному, но без пальто.
Слава богу, мы проиграли гонку: вот и мистер Робинсон. Ну, Тави, хорош
американский паровичок?
Октавиус. Пожалуй. Мы ехали сюда от Гайд-парка ровно семнадцать минут.
Шофер, рыча от злости, дает машине яростного пинка.
А вы?
Тэннер. Что-то около трех четвертей часа.
Шофер (задетый). Но-но, мистер Тэннер, будет вам! Мы и за пятнадцать минут
могли бы доехать.
Тэннер. Кстати, позвольте вас познакомить: мистер Октавиус Робинсон — мой
друг; мистер Генри Стрэйкер — мой шофер.
Стрэйкер. Очень приятно, сэр. Мистер Тэннер нарочно так сказал: «шофер».
Мистер Тэннер нарочно так сказал: «шофер».
По-вашему, надо говорить «шофер». Но я не в обиде, пусть его.
Тэннер. Ты, верно, думаешь, Тави, что с моей стороны бестактно
передразнивать его? Ошибаешься. Этот молодой человек переставляет
ударения не случайно, а обдуманно. Для него это — знак касты. Я в жизни
не встречал человека, до такой степени надутого классовой гордостью,
как Генри.
Стрэйкер. Тише, тише! Не увлекайтесь, мистер Тэннер.
Тэннер. Замечаешь, Тави? «Не увлекайтесь». Ты бы мне сказал: «Полегче,
Джек». Но этот молодой человек получил настоящее образование. Больше
того, он знает, что мы с тобой его не получили. Как эта школа
называлась, где вы учились, Стрэйкер?
Стрэйкер. Шербрук-Роуд.
Тэннер. Шербрук-Роуд! Ну кто из нас произнес бы Рэгби, Харроу, Итон этаким
тоном интеллектуального сноба! Шербрук-Роуд — школа, в которой учат
делу. А Итон — просто питомник, куда нас отправляют, потому что дома с
нами нет сладу, и еще для того, чтобы потом, когда при тебе упомянут
имя какого-нибудь герцога, можно было сказать: «А, это мой школьный
товарищ».
Стрэйкер. Все-то вы путаете, мистер Тэннер. Делу вовсе не в школе учат, а в
политехникуме.
Тэннер. Его университет, Октавиус. Не Оксфорд или Кембридж, не Дарэм, Дублин
или Глазго и не какое-нибудь из нонконформистских заведений Уэльса.
Нет, Тави. Риджент-стрит, Челси, Боро…- я и половины их названий не
знаю, — вот его университеты. И в отличие от наших, это не просто
лавки, где торгуют сословными привилегиями. Ведь правда, вы презираете
Оксфорд, Генри?
Стрэйкер. Отчего же. Оксфорд, я бы сказал, отличное заведение — для тех,
кому вообще такие заведения по нраву. Там учат быть джентльменом. А в
политехникуме учат быть механиком или чем другим в таком же роде.
Понятно?
Тэннер. Сарказм, Тави! Чувствуешь сарказм? О, если б ты мог заглянуть в душу
Генри, тебя ужаснуло бы, как глубоко его презрение к джентльмену, как
непомерна его гордость механика. Ему положительно доставляет
удовольствие каждая поломка машины, потому что при этом выявляется моя
джентльменская беспомощность и его рабочая сноровка и находчивость.
Стрэйкер. Вы не обращайте внимания, мистер Робинсон. Он любит поговорить. Уж
мы его, слава богу, знаем.
Октавиус (серьезно). Но в существе его слов заключена глубокая истина. Я
горячо верю в величие труда.
Стрэйкер (нимало не тронутый).
Это потому, что вы никогда не трудились,
мистер Робинсон. Я вот, например, занимаюсь уничтожением труда. От меня
одного с моей машиной больше проку, чем от двадцати работников, да и
чаевых меньше.
Тэннер. Ради бога, Тави, не ударяйся ты в политическую экономию. Он в этих
делах дока, а мы с тобой неучи. У него ведь социализм научный, а не
поэтический, как у тебя.
Стрэйкер (невозмутимо). Именно. Ну, как ни поучительно с вами беседовать, а
надо мне заняться машиной; да и вам, верно, охота поговорить о ваших
барышнях. Я уж знаю. (Отходит к машине и некоторое время притворяется,
что занят делом, потом закуривает и не спеша идет к дому.)
Тэннер. Знаменательный социальный феномен.
Октавиус. Ты о чем?
Тэннер. О Стрэйкере. Уже много лет, стоит где-нибудь появиться особенно
старомодному существу женского пола, как мы, литераторы и просвещенные
умы, спешим громогласно возвестить рождение Новой Женщины; а вот
рождения Нового Человека никто и не заметил. Стрэйкер — это Новый
Человек.
Октавиус. Я тут не вижу ничего нового, кроме разве твоей манеры дразнить
его. Но мне сейчас не до него. Я решил поговорить с тобой об Энн.
Тэннер. Стрэйкер и это знал. Должно быть, проходил в политехникуме. Ну, так
что же Энн? Ты сделал предложение?
Октавиус (как бы с упреком самому себе). Да, сделал. Вчера вечером у меня
хватило грубости.
Тэннер. Что ты хочешь сказать?
Октавиус (настраиваясь на дифирамбический лад). Джек! Все мы, мужчины,
толстокожи; нам никогда не понять тонкой, чувствительной женской
натуры. Как я мог это сделать!
Тэннер. Что «это», идиот плаксивый?
Октавиус. Да, я действительно идиот. Ах, Джек! Если б ты слышал ее голос,
если б ты видел ее слезы! Я не спал всю ночь, размышляя о ней. Мне было
бы легче, если б она меня упрекнула.
Тэннер. Слезы? Это опасно. А что она ответила?
Октавиус. Она сказала, что не может сейчас ни о чем думать, кроме своего
незабвенного отца. Она подавила рыдания… (Он не в силах продолжать.)
Тэннер (хлопая его по спине). Будь мужчиной, Тави, даже если ты себя
чувствуешь ослом. Старая история: ей еще не надоело играть с тобой.
Октавиус (раздраженно). Брось глупости, Джек. Этот твой вечный дешевый
цинизм совершенно неуместен по отношению к такой натуре, как Энн.
Тэннер. Гм… А она еще что-нибудь говорила?
Октавиус. Да. Именно поэтому я и вынужден подвергать ее и себя твоим
насмешкам, рассказывая тебе обо всем.
Тэннер (с раскаянием). Нет, милый Тави, клянусь честью, я не смеюсь над
тобой. Впрочем, не в этом дело. Дальше?
Октавиус.