Догадываясь, что у него
нет камердинера, и видя, что у него нет секретарши с
пишущей машинкой и блокнотом для стенограмм, думаешь о
том, как мало, в сущности, повлияли на домашний уклад
наших парламентариев всякие современные новшества, равно
как и предприимчивость владельцев железных дорог и
гостиниц, готовых отпустить вам полтора дня (с субботы
да понедельника) истинно джентльменской жизни в
Фолкстоне за две гинеи, включая проезд первым классом в
оба конца.
Сколько лет Роубэку? Это вопрос весьма существенный для
интеллектуальной пьесы, ибо здесь все зависит от того,
когда протекала его юность — в шестидесятых годах или в
восьмидесятых. Так вот, Роубэк родился в 1839 году, был
унитарием и фритредером с мальчишеских лет и
эволюционистом со дня выхода в свет «Происхождения
видов»; вследствие этого всегда причислял себя к
передовым мыслителям и к неустрашимым реформаторам.
Когда он сидит за своим письменным столом, справа от
него окна, выходящие на Поргплэнд-Плэйс. Оттуда, если бы
не спущенные шторы, любопытный зритель мог бы, словно с
просцениума, созерцать его профиль. Налево, у внутренней
стены, величественный книжный шкаф и ближе к углу дверь.
У третьей стены два бюста на цоколях: слева Джон Брайт,
справа Герберт Спенсер. В простенке между ними
гравированный портрет Ричарда Кобдена, увеличенные
фотографии Мартино, Хаксли и Джордж Элиот, автотипии
аллегорий Дж. Ф. Уоттса (Роубэк предан искусству со всем
пылом человека, который его не понимает) и гравюра
Дюпона с Деларошева «Полукружия» в Школе изящных
искусств, где изображены великие художники всех веков.
За спиной Роубэка, над камином, фамильный портрет в
таких темных тонах, что на нем почти ничего нельзя
разглядеть. Рядом с письменным столом кресло для деловых
посетителей. Еще два кресла в простенке между бюстами.
Входит горничная и подает карточку. Роубэк, взглянув,
кивает с довольным видом. По-видимому, гость желанный.
Рэмсден. Просите.
Горничная выходит и возвращается с посетителем.
Горничная. Мистер Робинсон.
Мистер Робинсон — молодой человек на редкость приятней
внешности. Невольно возникает мысль, что это и есть
первый любовник, так как трудно предположить, что в
одной пьесе могут оказаться два столь привлекательных
персонажа мужского пола. Стройная, элегантная фигура в
трауре, как видно, недавно надетом; маленькая голова и
правильные черты лица, приятные небольшие усики,
открытый ясный взгляд, здоровый румянец на юношески
свежем лице; тщательно причесанные волосы красивого
темно-каштанового оттенка, не кудрявые, но шелковистые и
блестящие, нежный изгиб бровей, высокий лоб и слегка
заостренный подбородок — все в нем обличает человека,
которому предназначено любить и страдать. А что при этом
он не будет испытывать недостатка в сочувствии, тому
порукой его подкупающая искренность и стремительная, но
не назойливая услужливость — знак природной доброты. При
его появлении лицо Рэмсдена расцветает приветливой,
отечески-ласковой улыбкой, которую, однако, тут же
сменяет приличествующая случаю скорбная мина, так как на
лице у молодого человека написана печаль, вполне
гармонирующая с черным цветом его костюма. Рэмсдену,
по-видимому, известна причина этой печали.
Рэмсдену,
по-видимому, известна причина этой печали. Когда гость
молча подходит к столу, старик встает и через стол
пожимает ему руку, не произнося ни слова: долгое
сердечное рукопожатие, которое повествует о недавней
утрате, одинаково тяжко для обоих.
Рэмсден (покончив с рукопожатием и приободрившись). Ну, ну, Октавиус, такова
общая участь. Всех нас рано или поздно ожидает то же. Садитесь.
Октавиус садится в кресло для посетителей. Рэмсден снова опускается в свое.
Октавиус. Да, всех нас это ожидает, мистер Рэмсден. Но я стольким был ему
обязан. Родной отец, будь он жив, не сделал бы для меня больше.
Рэмсден. У него ведь никогда не было сына.
Октавиус. Но у него были дочери; и тем не менее он относился к моей сестре
не хуже, чем ко мне. И такая неожиданная смерть! Мне все хотелось
выразить ему свою признательность, чтобы он не думал, что я все его
заботы принимаю как должное, как сын принимает заботы отца. Но я ждал
подходящего случая; а теперь вот он умер — в один миг его не стало, и
он никогда не узнает о моих чувствах. (Достает платок и непритворно
плачет.)
Рэмсден. Как знать, Октавиус. Быть может, он все отлично знает; нам об этом
ничего не известно. Ну полно! Успокойтесь.
Октавиус, овладев собой, прячет платок в карман.
Вот так. А теперь я хочу рассказать вам кое-что в утешение. При
последнем нашем свидании — здесь, в этой самой комнате, — он сказал
мне: «Тави славный мальчик, у него благородная душа. Когда я вижу, как
мало уважения оказывают иные сыновья своим отцам, я чувствую, что он
для меня лучше родного сына». Вот видите! Теперь вам легче?
Октавиус. Мистер Рэмсден! Я часто слыхал от него, что за всю свою жизнь он
знал только одного человека с истинно благородной душой — Роубэка
Рэмсдена.
Рэмсден. Ну, тут он был пристрастен: ведь наша с ним дружба длилась много
лет. Но он мне еще кое-что о вас говорил. Не знаю, рассказывать ли вам.
Октавиус. Судите сами.
Рэмсден. Это касается его дочери.
Октавиус (порывисто). Энн! О, расскажите, мистер Рэмсден, расскажите!
Рэмсден. Он говорил, что в сущности даже лучше, что вы не его сын; потому
что, быть может, когда-нибудь вы с Энни…