Образы Фолконбриджа, Кориолана,
Леонта дивно воссоздают порывистый темперамент; в сущности, пьеса о
Кориолане — величайшая из всех шекспировских комедий; но воссоздание
характера — это еще не философия, а по комедии нельзя судить об авторе: в
ней он не может ни выдать себя, ни проявить. Судить о нем надо по тем
персонажам, в которых он вкладывает самого себя, то есть свое понимание
самого себя, по Гамлетам и Макбетам, Лирам и Просперо. Если эти персонажи
агонизируют в пустоте и страсти их разгораются вокруг надуманных,
мелодраматических убийств, мести и тому подобного, а комические персонажи
ступают по твердой почве, живые и забавные, будьте уверены: автору есть что
показать, нечему учить. Сравнение Фальстафа и Просперо подобно равнению
Микобера и Дэвида Копперфилда. К концу книги Вы се знаете Микобера, а что
касается Дэвида, то Вам известны лишь факты его жизни и совершенно
неинтересно, каковы были его политические или религиозные взгляды, если бы
ему пришло в голову обзавестись такой грандиозной штукой, как религиозная
или политическая идея — или вообще какая-нибудь идея. Ребенком он вполне
сносен, но взрослым мужчиной так не становится, и его жизнеописание вполне
могло бы обойтись без героя, разве что он иногда полезен в качестве
наперсника, этакого Горацио или «Чарлза, его друга», такую фигуру на сцене
называют «подыгрывающим».
Зато о произведении художника-философа этого не скажешь. Не скажешь
этого, например, о «Пути паломника». Поставьте шекспировского героя и труса
— Генриха V и Пистоля или Пароля — рядом с г-ном Доблестным и г-ном
Пугливым, и сразу поймете, какая пропасть лежит между модным автором,
который не видит в мире ничего, кроме своих личных целей и трагедии своего
разочарования в них или комедии их несообразности, — и бродячим
проповедником, который достиг доблести и добродетели, по-своему осмыслив
назначение нашего мира и целиком отдавшись служению ему. Разница огромна,
трус Беньяна больше волнует нас, чем герой Шекспира, к которому мы ведь
питаем безразличие, а то и тайную враждебность. Мы вдруг сознаем, что даже в
самые вдохновенные минуты прозрения Шекспир не понимал ни доблести, ни
добродетели и не представлял себе, как человек — если он не дурак — может,
подобно герою Беньяна, достигнуть берега реки смерти, оглянуться на
перипетии и трудности своего пути и сказать. «И все же — не раскаиваюсь»,
или с легкостью миллионера завещать «меч тому, кто идет следом за мной, а
мужество и искусность тому, кто сумеет этот меч добыть». Вот подлинная
радость жизни — отдать себя цели, грандиозность которой ты сознаешь;
израсходовать все силы прежде, чем тебя выбросят на свалку, стать одной из
движущих сил природы, а не трусливым и эгоистичным клубком болезней и
неудач, обиженным на мир за то, что он мало радел о твоем счастье.
Вот подлинная
радость жизни — отдать себя цели, грандиозность которой ты сознаешь;
израсходовать все силы прежде, чем тебя выбросят на свалку, стать одной из
движущих сил природы, а не трусливым и эгоистичным клубком болезней и
неудач, обиженным на мир за то, что он мало радел о твоем счастье. Ну а
единственная настоящая трагедия в жизни — это когда кто-то эгоистично отдает
тебя на службу целям, низменность которых ты сознаешь. Все остальное — это,
в худшем случае, не более чем следствие злой судьбы или человеческой
хрупкости, а такая трагедия порождает страдания, рабство, ад на земле, и
мятеж против нее — вот единственная достойная тема для бедняги художника,
которого наши эгоистичные богачи охотно наняли бы сводником, шутом,
торговцем красотой или сентиментальными переживаниями.
От Беньяна до Ницше, может быть, и далеко, но разница между их
умозаключениями чисто внешняя. Убеждение Беньяна, что праведность — это
грязные лохмотья, его презрение к г-ну Законнику из деревни Нравственность,
его ненависть к церкви, заменившей собой религию, его твердая уверенность,
что высшая из всех добродетелей — это мужество, его утверждение, что карьера
г-на Житейского Мудреца — добропорядочного, уважаемого и разумного с точки
зрения общепринятой морали — на самом деле ничуть не лучше, чем жизнь и
смерть г-на Негодника, — то есть все, что Беньян выразил, в самом
примитивном виде, в терминах философии лудильщика, все это выразили позднее
и Ницше — в терминах постдарвиновской и постшопенгауэровской философии, и
Вагнер — в терминах политеистической мифологии, и Ибсен — в терминах
парижской драматургии середины XIX века. Ничего принципиально нового в этой
области не появилось, только несколько новых штрихов; например, в новинку
было назвать «оправдание верой» — «Wille», [Воля (нем.)] а «оправдание
деяниями» — «Vorstellung» [Представление (нем.)]. Единственное назначение
этих штрихов — заставить нас с Вами купить и прочитать, скажем, трактат
Шопенгауэра о «воле» и «представлении», при том что нам и в голову бы не
пришло купить сборник проповедей о «вере» в ее противопоставлении «деяниям».
В обеих книгах одна и та же полемика, один и тот же драматизм. Беньян не
пытается представить своих паломников существами более разумными или более
послушными, чем г-н Житейский Мудрец. Заклятые враги г-на Ж. М. — г-н
Воришка, г-н По-Воскресеньям-В-Церковь-Не-Ходок, г-н Дурной Тон, г-н Убийца,
г-н Взломщик, г-н Co-Ответчик, г-н Шантажист, г-н Мерзавец, г-н Пьяница, г-н
Подстрекатель и прочие — в «Пути паломника» не найдут ни одного дурного
слова о себе, но зато уважаемые граждане, которые их оскорбляют и сажают в
тюрьму, такие граждане, как сам г-н Ж. М. и его юный — друг Учтивость;
Формалист и Лицемер; Скандалист, Равнодушный и Прагматик (последние трое,
конечно, молодые студенты из хороших семей с полными кладовыми), проворный
юнец Невежда, Болтун, Прекрасноречивый и его теща леди Притворщица — все эти
и другие добропорядочные господа и граждане наказаны в книге жестоко.