Даже наши деловые взаимоотношения регулируются
вашим профсоюзом. Но не злоупотребляйте своими преимуществами.
Позвольте вам напомнить, что еще Вольтер сказал: глупость, которую
нельзя сказать, можно пропеть.
Стрэйкер. Это не Вольтер сказал, а Боу Map Шей.
Тэннер. Благодарю за поправку: конечно, Бомарше. Так вот, по-вашему,
очевидно, то, что неудобно сказать, можно просвистеть. К сожалению, ваш
свист, при всей его мелодичности, недостаточно вразумителен. Вот что:
нас никто не слышит, ни мои достопочтенные родичи, ни секретарь вашего
распроклятого союза. Скажите мне, Генри, как мужчина мужчине: почему вы
считаете, что моему другу нельзя надеяться на успех у мисс Уайтфилд?
Стрэйкер. А потому, что у ней другой на уме.
Тэннер. Ах черт! Кто же это?
Стрэйкер. Вы.
Тэннер. Я?!!
Стрэйкер. Ну да, будто вы сами не знаете. Бросьте, мистер Тэннер!
Тэннер (со свирепой серьезностью). Вы что это, всерьез или дурака валяете?
Стрэйкер (вспылив). С какой стати мне валять дурака? (Более спокойным
тоном.) Да это же ясно как божий день. Если вы этого до сих пор не
разглядели, мало же вы смыслите в таких вещах. (С обычной
невозмутимостью.) Прошу извинить, мистер Тэннер, но вы меня спрашивали
как мужчина мужчину, я вам и сказал как мужчина мужчине.
Тэннер (в неистовстве взывая к небесам). Так значит — значит, это я трутень,
паук, намеченная добыча, обреченная жертва?
Стрэйкер. Насчет трутня и паука не скажу. Но что вы и есть намеченная
добыча, это можете не сомневаться! И не так уж это плохо, верьте
моему слову.
Тэннер (торжественно). Генри Стрэйкер, великий час вашей жизни пробил!
Стрэйкер. Что еще такое?
Тэннер. Этот Бискринский рекорд…
Стрэйкер (встрепенувшись). Ну?!
Тэннер. Побейте его.
Стрэйкер (возносясь на вершину своей судьбы). Это вы серьезно?
Тэннер. Вполне.
Стрэйкер. Когда?
Тэннер. Сейчас. Машина готова?
Стрэйкер (колеблясь). Но нельзя же…
Тэннер (влезая в машину и тем обрывая разговор). Поехали! Сначала в банк за
деньгами; потом ко мне за чемоданом; потом к вам за чемоданом; потом
вы побьете рекорд Лондон — Дувр или Лондон — Фолкстон; потом через
Ламанш и что есть мочи в Марсель, в Гибралтар, в Геную — в любой порт,
откуда можно отплыть в магометанскую страну, где мужчины защищены от
женщин.
Стрэйкер. Шутите!
Тэннер (решительно). Не верите? Оставайтесь дома. Я поеду один. (Включает
мотор.)
Стрэйкер (бежит за ним). Эй! мистер! минутку! стойте! (На ходу прыгает в
машину.)
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Вечер в горах Сьерра-Невады.
Отлогие бурые склоны; на
клочках обработанной земли вместо яблонь — масличные
деревья, на невозделанной почве вместо дрока и
папоротника — редкие кактусы. Дальше живописная и
величественная цепь крутых каменистых вершин, порой
обрывающихся в пропасть. Отнюдь не дикая природа, скорее
изысканный горный ландшафт, созданный рукой эстета. Нет
вульгарного изобилия растительности: каменные кручи даже
рождают невольно мысль о бесплодии. Испанское
великолепие и испанская скудость во всем. Немного
севернее того места, где шоссе на одном из перевалов
пересекает туннель железной дороги Гренада — Малага,
находится один из горных амфитеатров Сьерры. Если
встать у открытого конца подковы, то чуть правей, под
обрывом, видна романтическая на вид пещера — на самом
деле заброшенная каменоломня; слева невысокая скала,
откуда хорошо просматривается дорога, огибающая
амфитеатр; ее профиль выровнен с помощью насыпей и
кое-где каменных мостиков. Со скалы наблюдает за дорогой
человек, не то испанец, не то шотландец с виду.
Вероятно, это испанец, потому что на нем плащ испанского
горного пастуха, и, по-видимому, он чувствует себя в
Сьерра-Неваде, как дома; но все же он очень похож и на
шотландца. В лощине, неподалеку от входа в
пещеру-каменоломню, вокруг тлеющей кучи валежника и
сухих листьев непринужденно расположилась группа людей,
как бы позируя в роли живописных бандитов, удостоивших
Сьерру чести служить им красочным фоном. На самом деле в
них нет ничего живописного, и горы только терпят их
присутствие, как лев терпит блох.
Английский полисмен
или инспектор попечительства о бедных счел бы их шайкой
бродяг или трудоспособных нищих.
Такое определение не столь уж уничижительно. Всякий,
кому приходилось наблюдать жизнь бродяг или посещать
отделение для трудоспособных в работном доме,
согласится, что далеко не все социальные отщепенцы —
пьяницы и нравственные уроды. Кое-кто из них попросту
оказался неподходящим для того класса, в котором
родился. Одни и те же свойства характера из
образованного джентльмена делают художника, а
необразованного чернорабочего могут привести к положению
трудоспособного нищего. Среди обитателей работных домов
многие просто бездельники по натуре; но некоторые попали
туда потому, что у них хватило силы воли пренебречь
социальными условностями (несомненно, отражающими
интересы налогоплательщиков), которые требуют, чтобы
человек жил тяжелым и мизерно оплачиваемым трудом, и,
объявив себя неимущими, отправиться в работный дом, где
на законном основании получать от государства кров,
одежду и пищу, гораздо лучшие, чем он мог бы добыть для
себя сам, и притом с гораздо меньшей затратой усилий.
Когда человек, родившийся поэтом, отказывается от места
в маклерской конторе и голодное существование на чердаке
за счет бедной квартирной хозяйки, друзей или
родственников предпочитает работе, которая ему не по
нутру; или когда дама из общества, потому лишь, что она
дама из общества, любую форму паразитической зависимости
готова принять охотнее, чем место кухарки или горничной,
— мы относимся к ним весьма снисходительно.