Им не пришло в голову, что, если бы в моральном или физическом
отношении женщины были так же разборчивы, как мужчины, человеческой расе
пришел бы конец. Есть ли что-нибудь более отвратительное, чем заставлять
других выполнять необходимую работу, а потом с презрением объявлять ее
низменной и недостойной? Мы смеемся над кичливыми американцами потому, что
они вынуждают негров чистить белым сапоги, а потом доказывают моральную и
физическую неполноценность негра, ссылаясь на его профессию чистильщика
сапог; но сами мы заставляем слабый пол выполнять всю черную работу по
продолжению рода, а потом утверждаем, что ни одна тактичная, тонкая женщина
не станет первой заводить отношения, ведущие к этой цели. Лицемерие мужчин в
этом вопросе беспредельно. Бывают, конечно, минуты, когда дарованные
сильному полу привилегии оборачиваются для него мучительным унижением.
Настает для женщины тяжкое, значительное, дьявольски трудное и опасное время
рожать ребенка, и мужчина, которому ничто в этот момент не угрожает, спешит
убраться с дороги смиреннейшей служанки, а если будущий отец — бедняк и его
выставляют из дома, он с облегчением спешит изжить свой позор в пьяном
разгуле. Но вот критический момент позади, и мужчина берет реванш: чванится
своей ролью кормильца и о женских заботах отзывается снисходительно, даже
покровительственно, как будто кухня и детская в доме менее важны, чем
контора в деловом квартале. Когда чванливость его проходит, он опускается до
эротической поэзии или сентиментально поклоняется жене, и Теннисонов король
Артур, красующийся перед Джиневрой, становится Дон Кихотом, пресмыкающимся
перед Дульсинеей. Нельзя не признать, что тут жизнь даст театру сто очков
вперед: самый разухабистый фарс — высмеивает ли он феминистов или
сторонников господства мужчин — кажется пресным по сравнению с самым
заурядным «куском жизни». Выдумка, будто женщина предоставляет мужчине
инициативу в любви, — это выдумка из того же фарса. Да ведь мир наш усеян
силками, западнями, капканами и ловушками, расставленными женщинами для
поимки мужчин. Дайте право голоса женщинам, и через пять лет они введут
убийственный налог на холостяков. А мужчины облагают податью брак: лишают
женщину собственности, права голоса, права распоряжаться своим телом, права
снимать в церкви головной убор — а ведь этот жест приближает верующих к богу
и издревле символизирует бессмертие, — заставляют женщину обходиться без
всего этого, но сами вовсе не хотят обойтись без женщины. Напрасны их
запреты. Женщина будет вступать в брак, потому что без ее мучений род
человеческий погибнет; если риск смерти, неминуемая боль, опасность и
неописуемые страдания ее не остановили, то не остановят ее ни рабство, ни
путы. И все-таки мы думаем, что сила, заставляющая женщину проходить через
эти опасности и лишения, смущенно отступает перед строгими правилами
поведения, которые мы навязываем девице, полагая, что женщина должна
пассивно ждать, пока мужчина ее добивается.
И все-таки мы думаем, что сила, заставляющая женщину проходить через
эти опасности и лишения, смущенно отступает перед строгими правилами
поведения, которые мы навязываем девице, полагая, что женщина должна
пассивно ждать, пока мужчина ее добивается. Да, зачастую она действительно
пассивно ждет. Так паук ждет муху. Но сперва паук сплетает паутину. И если
муха, подобно моему герою, выказывает силу, способную порвать паутину, паук
мгновенно сбрасывает маску пассивности и не таясь окручивает жертву своими
нитями — и вот герой уже надежно и навечно связан!
Если бы по-настоящему значительные книги и другие произведения
искусства создавались обыкновенными мужчинами, в них было бы больше страха
перед женщиной-преследовательницей, чем любви к ее иллюзорной красоте. Но
обыкновенные мужчины не способны создать по-настоящему значительное
произведение искусства. Способны на это только гении, то есть мужчины,
избранные природой для осмысления ее инстинктивного пути. В мужчине-гении мы
видим и неразборчивость, и готовность «жертвовать собой» (а это всегда одно
и то же), свойственные женщине. Он готов рисковать всем, что имеет; если
потребуется, всю жизнь голодать на чердаке; изучать женщин и жить за счет их
трудов и забот, как Дарвин изучал червей и жил за счет овец; безвозмездно
работать, не щадя своих измученных нервов, проявляя высший альтруизм в
пренебрежении своими нуждами и чудовищный эгоизм в пренебрежении нуждами
других. В таком человеке женщина встречает столь же всепоглощающую
целеустремленность, как и ее собственная, и встреча эта может кончиться
трагически. Когда дело осложняется тем, что гений — женщина, игра идет
королевская: Жорж Санд становится матерью, чтобы обогатиться опытом и
получить новый материал для своих романов, и небрежно глотает гениев —
Шопенов, Мюссе и прочих. Я, конечно, привожу крайний случай, но то, что
справедливо для титана, в котором воплощается философское осмысление жизни,
и для женщины, в которой воплощается ее плодородие, справедливо в известной
степени и по отношению ко всем гениям и ко всем женщинам. А посему люди,
которые сочиняют книги, пишут картины, лепят статуи, создают симфонии,- это
люди, свободные от тирании пола, владеющей всем остальным человечеством. Так
мы приходим к заключению, удивляющему простаков: в искусстве важнее всего не
изображение отношений мужчины и женщины; искусство — это единственная
область, в которой секс — сила оттесненная и второстепенная, и процесс
осмысления этой силы в искусстве так сложен, а назначение ее так
извращается, что обыкновенному человеку изображение секса в искусстве
кажется нелепым и фантастическим. Поэтом ли становится художник или
философом, моралистом или основателем религии, его личная программа в смысле
секса более чем проста: пока он молод, его теория секса не что иное, как
предвзятая и всесторонняя аргументация в пользу удовольствий, волнений и
знаний, а когда старость приносит пресыщение, ему хочется покоя и
созерцания.