Франциска, то это теперь совершенно
невозможно: осмотрительность или воспитание остановят героя, будь он даже
последний идиот. К тому же за бороду теперь скорее оттаскали бы Дон Жуана.
Вопреки опасениям Сганареля, он не только не впал в лицемерие, но неожиданно
извлек некую мораль из своей безнравственности. И чем яснее он сознает эту
новую точку зрения, тем лучше понимает свою ответственность. Прежде к своим
остротам он относился так же серьезно, как я отношусь к иным остротам
господина У. С. Гилберта. Скептицизм Дон Жуана, который и раньше был
невыносим, теперь так окреп, что Дон Жуан уже не может самоутверждаться при
помощи остроумного нигилизма: дабы не превратиться в полное ничтожество, ему
приходится добиваться признания позитивным путем. Одержанные им тысяча три
любовные победы сперва превратились в две недопеченные интрижки, связанные с
долгими дрязгами и унижениями, а затем были и вовсе отброшены как
недостойные его философского достоинства и компрометирующие его недавно
признанное положение основателя школы. Он уже не притворяется, что читает
Овидия, а действительно читает Шопенгауэра и Ницше, изучает Вестермарка и
беспокоится теперь не за свободу своих инстинктов, а за будущее
человечества. Так бесшабашное беспутство Дон Жуана вслед за его мечом и
мандолиной отправилось в лавку старьевщика — отошло в разряд анахронизмов и
суеверий. В нем теперь больше от Гамлета, нежели от Дон Жуана; пусть
строчки, вложенные в уста актера с целью указать партеру, что Гамлет —
философ, по большей части представляют собой всего лишь благозвучные
банальности и, будучи лишены словесной музыки, скорее подошли бы Пекснифу,
все же стоит только отделить подлинного героя (косноязычного тугодума,
которого иногда осеняет вдохновение) от исполнителя (которому любой ценой
приходится говорить на протяжении пяти актов пьесы),стоит только произвести
то, что всегда приходится производить с шекспировскими трагедиями, то есть
из ткани подлинного шекспировского текста удалить заимствования (нелепые
события и сцены насилия), и мы получим настоящего, страстного противника
богов, с таким же отношением к женщине, до какого теперь довели Дон Жуана. С
этой точки зрения Гамлет — это усовершенствованный Дон Жуан, которого
Шекспир выдает за порядочного человека, как беднягу Макбета он выдает за
убийцу. Сегодня уже нет необходимости подтасовывать героев (по крайней мере
на нашем с Вами уровне), ибо теперь понятно, что донжуанство как явление
куда сложнее казановизма. Сам Дон Жуан в своем старании продемонстрировать
эту разницу дошел почти до аскетизма, и потому моя попытка осовременить его,
превратив в современного англичанина и пустив в современное английское
общество, породила персонаж, внешне весьма мало напоминающий героя Моцарта.
И все же у меня не хватает духу разочаровать Вас и совсем не показать
Вам моцартовского dissoluto punito [Наказанного распутника (итал.
И все же у меня не хватает духу разочаровать Вас и совсем не показать
Вам моцартовского dissoluto punito [Наказанного распутника (итал.)] и его
противника — статую. Чувствую уверенность, что Вы хотели бы узнать больше об
этой статуе, порасспросить ее, когда она, так сказать, сменится с караула.
Чтобы доставить Вам это удовольствие, я прибегнул к трюку, известному
антрепренерам бродячих трупп, которые объявляют пантомиму «Синбад-Мореход»
при помощи пачки купленных по случаю афиш для «Али Бабы»: во время
представления надо среди алмазных россыпей расставить кувшины из-под масла,
и обещание, данное публике в афишах, будет исполнено. Этот несложный прием я
приспособил для нашего случая и вставил в свою вполне современную трехактную
пьесу еще один, совершенно посторонний акт; в нем мой герой, околдованный
воздухом Сьерры, видит сон: его моцартовский предок ведет нескончаемые
философские беседы (в духе сократовских диалогов или диалогов Бернарда Шоу)
с дамой, со статуей и с дьяволом.
Однако не эта шутка составляет суть пьесы. Суть ее мне неподвластна. Вы
предлагаете некое общественное явление, а именно сексуальное влечение, для
драматической переработки, и я его для Вас перерабатываю. Я не разбавляю
свою продукцию любовными напитками, не развожу ее романтикой или водой, ибо
я просто-напросто исполняю Ваш заказ, а не поставляю публике общедоступную
пьесу. И потому Вы должны приготовиться (впрочем, Вы, может быть, подобно
большинству умных людей, читаете сначала пьесу, а уже потом предисловие)
увидеть дешевенькую историю из современной лондонской жизни — жизни, в
которой, как Вам известно, главная задача обыкновенного мужчины — обеспечить
себя средствами для сохранения привычек и образа жизни джентльмена, а задача
обыкновенной женщины — выйти замуж. Можете быть уверены, что десять тысяч
ситуаций едва ли в одной будет совершен поступок, благородный или низменный,
который бы противоречил этим задачам. На это мы и полагаемся, как на религию
мужчин и женщин, на их мораль, принципы, патриотизм, репутацию, честь и тому
подобное.
В целом это разумное и вполне удовлетворительное основание общества.
Деньги — это пища, а брак — потомство, и если мужчина превыше всего ставит
пищу, а женщина — потомство, сие есть, в широком смысле, закон природы, а не
честолюбивые устремления отдельной личности. Секрет успеха прозаической
натуры, в чем бы ни заключался этот успех, таится в незамысловатой прямоте,
с которой человек стремится к своей цели, секрет провала артистической
натуры, в чем бы ни заключался этот провал, таится в непостоянстве, с
которым человек бросается в погоню то за одним, то за другим второстепенным
идеалом. Артистическая натура — это или поэт, или бездельник; поэт, в
отличие от натуры прозаической, не понимает, что рыцарство, в сущности,
сводится к романтическому самоубийству; бездельник не понимает, что
паразитизм, попрошайничество, ложь, хвастовство и неряшливость себя не
оправдывают.