Четырехликая Польза тихо смеется, звеня браслетами, а ты не можешь оторвать взгляда от кривой сабли — черного символа Эры Мрака.
Которая пришла.
В тебя.
— …все мы — дети случая, обстоятельств и чьей-то злой воли. Все. Без исключения.
— Тебя ударить еще раз?
— Не надо, Учитель. Смешно: я зову тебя Учителем, и мне кажется, слово это расплескивается брызгами, не касаясь того старика, что сидит передо мной и строгает деревяшку! Ты выходишь из этого слова сухим, будто фламинго из воды.
— Ну и что?
— Ничего… мне даже нравится. Нравится? Еще день назад я не понимал, что значит «нравится». Может быть «полезно» или «вредно», может быть «достойно» или «недостойно», может быть… Конечно же, если я упаду тебе в ноги и стану молить отдать мне Топор-Подарок, ты откажешь?
— Откажу.
— А если я решу предаться дичайшей аскезе во имя Шивы и выклянчить у Синешеего еще один топор, ты скажешь мне, что я глупец?
— Ты глупец.
— Правильно. Все правильно… Да и дело, в сущности, не в топоре.
— Дело не в топоре. Я ношу его сейчас лишь из благодарности и еще потому, что я — Рама-с-Топором. Но мне, чтобы понять это, понадобилась почти вся жизнь.
— Я всегда быстро схватывал науку. Даже такую… Сегодня я заглянул в себя. До того я смотрел вокруг и собирал подаяние — знанием, умением, тайными мантрами или искусством управлять слонами! Даже предаваясь созерцанию, я смотрел в себя и видел все что угодно, кроме самого себя! Закон накладывал на мои глаза повязку, а Польза завязывала концы у меня на затылке.
— Ты полагаешь, что сегодня изменился?
— Нет. Я не изменился. Я по-прежнему Дрона, сын Жаворонка, Брахман-из-Ларца. Я — былой. Измениться я смогу лишь чуть-чуть. Да и то не скоро… Если завтра я кинусь в разгул, плюну в рожу Закону или отдавлю Пользе ее любимую мозоль — это будет глупо. Прежняя милостыня, пущенная на попойку. Разница в одном: на сей раз милостыню подал мне ты. Но ведь это не в счет?
— Это не в счет.
— Ты видел все, что видел я?
— Ты стоял, держа мой топор. Не более.
— И хорошо, что не видел… Во мне есть плод, в котором живет червь. Они оба есть, и оба во мне: плод и червь. Плод находился во мне от рождения среди многих других плодов, а червя подпустили для каких-то червивых целей. До сих пор я боялся попробовать сочную мякоть — а вдруг осквернюсь, вкусив червя? Боялся, сам не зная об этом. Я больше не боюсь. Учитель… Ведь червь тоже не боится! И отличается от меня одним: он ест, а я боюсь… Будем есть вместе.
— Мне нечего ответить.
— Тогда молчи. Нет, не так. Скажи мне последнее, прежде чем я испрошу у тебя разрешения и покину пределы Махендры, лучшей из гор! Там, в Начале Безначалья, когда ты пригоршнями швырял в меня сокровища Астро-Видьи… это не было подачкой?
— Подачкой было одно — последний удар кулаком.
— Врешь!
— Ты действительно изменился, Дрона. Разве так говорят с Учителем или хотя бы просто со старшим? Конечно, вру.
Разве так говорят с Учителем или хотя бы просто со старшим? Конечно, вру. И смеюсь сейчас не над тобой, так что можешь не интересоваться причинами.
— Прости… Наверное, я плохой ученик. Плох тем, что слишком хорош. Сходясь с тобой на равнине, я ощущал себя зеркалом, водной гладью, начищенным щитом, ты отражался во мне, каждый твой удар, каждый поступок, и я сам не заметил, как частично отразил и твой огонь, пламя твоей неистовой души. Отразил, впитав в себя. Зеркало стало мутным, да?
— Вряд ли. Но мой предыдущий ученик чувствовал себя пауком, занятым ловлей мух. Ему, которого ты знаешь под именем Гангеи Грозного, это не мешало. Паук и зеркало… что дальше?
— Паук и зеркало… Смешно: я чувствую себя пауком, когда вершу обряд и заставляю… заставляю…
— Мальчик мой, заканчивай начатое! Ты хотел сказать: «Заставляю богов выполнить свои прямые обязанности!» Ты запамятовал — я тоже брахман, и не самый плохой. Все, что знает Хотравахана из Шальвапурской обители, знаю и я. Тем паче что без напоминания опытных брахманов небожители сперва увиливают, а потом и вовсе машут рукой на эти самые прямые обязанности! Сам ведь знаешь: слово «брахман» означает «жрец-хранитель»… а там рукой подать и до «жреца-охранника». Охранять — не менее почетно, чем хранить. Люди забыли об этом, и боги забыли об этом, и я боюсь, что скоро явится некто, возжаждав наполнить старое слово новым смыслом. Тогда охранник превратится в надсмотрщика. Видишь, как я заговорил! Хоть в Веды заноси, для поучения…
— Но небесное оружие зовут даром богов! А я, когда отражал твои уроки, чувствовал иное… Мне казалось, что в моей зеркальной глади виден не бой и результат действия боевых мантр, а кощунственное соитие, похабная картинка, какими соблазняют юнцов шлюхи-вешьи! Я никогда и никому не рассказывал об этом…
— И правильно делал. Тем более что прокол сути можно представить себе и так.
— Что представить?
— Прокол сути. Когда ты выкрикиваешь боевую мантру, вызывая «Грохочущие стрелы» или превращая обычные колесницы в Ракшас-Виманы, ты вступаешь в соитие с Калой-Временем. Слово сливается с Делом и Духом, проникая в лоно Времени, и поток живительного семени устремляется в бездну. Там, в мириадах реальностей и возможностей, в пучине Атмана-Безликого, твое семя находит единственно необходимую тебе вещь и оплодотворяет ее, получая в качестве зародыша сокровенную суть находки. Ее «вещность». После чего ты выдергиваешь зародыш обратно и вкладываешь во что угодно. Стрекало становится громовой палицей, колесница — повозкой-гигантом в стальной броне, стрелы грохочут, копья пламенеют, а поток стебельков травы-куша косит ряды пехоты и всадников. Ты доволен, враги мертвы, а голубоглазая Кала смеется…