Жаворонок еле слышно подхихикнул. Он уже знал, кто эта пара виноватых, и следил за рассуждениями отца лишь с целью проверить, насколько они соответствуют его собственным.
Вот уж воистину: не родись красивым, а родись брахманом!
— Первое шило в седалище Опекуна, о Владыка, — это проклятия собственных неблагодарных творений. Сбудутся? Не сбудутся? Сбудутся частично? Если да, то каким образом? Не зря Вишну весь «Приют…» на уши поставил — природу Жара выяснять! Клин клином вышибают, а Жар Жаром… Поди, прокляни Шиву или Всеобщего Друга — пупок развяжется! А самому в аскезу удариться времени нет. Тут «Песнь Господа» опять и пригодилась, вроде как заем под проценты. Внемлите, вишнуиты: любите меня до зарезу, весь накопленный при жизни тапас сдавайте в амбар-общак, а я вам после смерти — рай! С ракшасами на окраине. И никто не уйдет обиженным… или проще: никто не уйдет. С миру по нитке, глядишь, достанет и с иным аскетом потягаться! Для того и Черного Баламута на землю загнал — вроде как сборщиком податей, личным мытарем…
Я от волнения встал и заходил туда-сюда, пытаясь собраться с мыслями.
Из ближайшей беседки высунулись две испуганные апсарьи мордочки, моргнули как по команде и мигом спрятались обратно.
Это правильно, нам сейчас не до любви… В смысле до любви, но совсем другой.
Неужели Словоблуд прав?!
— А второе шило? — тихо спросил я. Брихас молча показал мне знакомое зеркальце с костяной рукояткой.
— Вглядись, Владыка… Вот оно, второе шило: братья-суры. Только наладишь дело на земле, только утрешь трудовой пот, а тут небесные родичи смертных полубожков наклепают, те начнут мир делить, Великую Бхарату по кускам растаскивать… Разнять? Пришибить? Дело хорошее. Да только жди вскоре Индру с перуном: кто тут моего сынулю обижает?! Подать виноватого на блюдечке! Или взбредет какому Локапале с перепою войнишкой полюбоваться не вовремя… Скажешь, не бывает?
«Бывает,- молча кивнул я. — Еще как бывает».
— Вот я и думаю, Владыка: не братец ли Вишну являлся вам, Миродержцам, в Безначалье? Огненная пасть, крамольные речи — смогу ли в случае чего Свастику приструнить? Жар-то чужой, заемный, оттого и не разобрали вы, кто голос подымает! А Упендре того и надо: силу попробовал, оценил — и в кусты!
— Чего ты добиваешься. Наставник? — Я подошел к Брихасу вплотную. — Чтобы я поднял дружину? Чтобы связался со Свастикой?! И через час Сыновья бури с Миродержцами во главе обрушатся на пределы Вай-кунтхи! Он же брат мне, понимаешь, брат! Маленький Вишну, младший из Адитьев, Опекун-сумасброд! А если ты ошибаешься? Если все это — домыслы рассудительного Словоблуда, а правда…
«А правда гораздо проще, — вспышкой мелькнуло в мозгу, и я понял: чужак во мне опять пришел в чувство. — Гораздо проще и гораздо страшнее».
Брихас поднял голову, но ответить ему не дали.
…Интересное дело: гром с ясного неба — а я здесь совершенно ни при чем!
Откуда-то сверху чуть ли не нам на головы златой молнией валится моя колесница Джайтра, а на облучке ее приплясывает донельзя возбужденный Матали. Я лишь успеваю отметить, что кони слегка прихрамывают, но в целом вся упряжка в добром здравии, а вот порадоваться этому обстоятельству не успеваю.
Потому что синеглазый сута без всяких церемоний орет, натягивая поводья:
— Владыка! Подымай дружину! Сюда идет Десятиглавец! — И Матали надрывно кашляет, сорвав голос.
К счастью, обычный, не голос-подарок, иначе мы все уже оглохли бы.
— Ну и пусть идет, — машинально отвечаю я, но тут вмешивается Словоблуд.. — Что ты глотку дерешь? — брюзгливо интересует ся он, и домашний тон Наставника лучше любых команд приводит Матали в чувство. — Ну, давай рассказывай, что там стряслось…
Матали без сил опускается на дно «гнезда» и тыльной стороной ладони вытирает лоб. Ладонь становится мокрой. Гнались за ним, что ли? Кто? Черный Баламут?!
Я смотрю на измученного возницу, а он смотрит на меня.
Так, словно видит впервые.
— Я, когда на Поле Куру грохнулся, — глухо начинает сута, — сразу вверх посмотрел. И тебя. Владыка, не увидел. Небо как небо, только стеклистое какое-то, паутинками плывет — а Индры в небе нет. Ну, думаю, улетел Владыка, надо и мне ноги уносить…
Я вспоминаю нарыв над Курукшетрой, в который бился всей мощью Свастики Локапал, едва не дойдя до самоубийства.
Стеклистое небо, значит?
Паутинками плывет?
— И ты веришь, что я мог улететь, бросив тебя на произвол судьбы? — Я приседаю на корточки и внимательно гляжу на моего суту снизу вверх.
— Не верю, Владыка. — Сапфиры предательски подергиваются росой. — Да только толку-то с моей веры… Не взывать же гласом громким: «О мощнодлан-ный Крушитель Твердынь, на кого ты меня, сиротинушку, покинул?!»
Матали осекается, видимо, ожидая наказания за нечаянную дерзость, но я молчу, и сута решается продолжить:
— Выбрался я из заварухи, Джайтру-умницу подлатал на скорую руку, лошадок ашва-мантрами в чувство привел — и сразу назад! Едва на пути сиддхов выбрался — мчится навстречу парочка «Умников-с-пальчик», словно жареным индюком клюнутых! И прямиком ко мне. «Гони к Владыке Индре! — кричат. — Пусть Стогневный всей Свастике сообщит: Бич Трехмирья из Преисподней сбежал! А с ним — целая армия ракша-сов! Вайкунтху уже вдребезги разнесли. Опекуна Мира то ли замордовали до смерти, то ли живьем пленили… И по дороге каждого допрашивают, нечестивцы: как до Обители Тридцати Трех добраться? Небось мстить идут…» Только они мне это выпалили, глядь, и вправду ломится по эфиру толпа ракшасов, впереди проклятый Равана и на плечах твоего, Владыка, брата Вишну несет! Умников как ветром сдуло, а ракшасы ко мне бегут и воют: «Стой!» Ну, я им не мудрец безропотный, я коней хлестнул — и вдоль обочины! Жаль, кони обезножели, небось ракшасы на хвосте висят, скоро здесь будут! Подымай дружину, Владыка! Или нет, лучше я сам к казармам поскачу…