Это я так, со злости.
Шла женщина, неестественно выпрямив спину и пялясь в пустоту тусклым взором. Еще бы. Если тебя, как упрямую козу, волокут коридорами на веревке-заклятии, то можно вообще зажмуриться — к чему оно, зрение? Сомневаюсь, что завтра супруга раджи вспомнит о сегодняшних событиях даже как о кошмарном сне. На всякий случай я по-особому всмотрелся: нет, и тут нарушения отсутствовали. Пятый день после месячных очищений — время благоприятное и от века предназначенное мужу для посещения жены с целью зачатия.
Предусмотрительность ятудханчика-кривоглазика стала меня забавлять.
А трехглазый лик все клубился в жутком облаке, все смотрел с безразличием, но убираться прочь, похоже, не собирался.
Эх, Шива-Шива, Милостивец ты мой, насквозь провонявший погребальной сажей и мочальной аскезой, ну почему с тобой так трудно договориться?!
Мы бы вдвоем… Я на миг зажмурился, представляя себе возможности союза с Разрушителем и открывающиеся после такого альянса перспективы.
Затем с сожалением расслабился и вылил на себя ушат воображаемой воды. Желательно родниковой. Ледяной. Чтоб дух захватило.
Сомневаюсь, что в союзе-мечте мне была бы отведена главенствующая роль. Синешеий — это вам не персик в меду и не старший братец Индра, которому голову морочить проще, чем Медовоокому [51] горсть воды вскипятить!
Ладно, проехали.
— Гони ее в угол, — не оборачиваясь, приказал Яд-жа Панчалийцу. — Пусть сидит и не рыпается.
— Приказать? — Сперва я даже вздрогнул, сообразив, что этот заискивающий вопрос принадлежит Друпаде.
— Что приказать?
— Чтоб не рыпалась.
— Лишнее. Просто пусть сядет и ничего не трогает.
Эк его скрутило, великого раджу! Конечно, когда на твоих глазах упрямую супругу притащили за уши, даже не соизволив оторваться от обрядовой утвари… Это впечатляет. Весьма. До дрожи. Сразу начинаешь думать: а если бы меня?! И смотришь на ятудхана несколько по-иному. Подобострастно смотришь. С уважением. С преклонением.
Взглядом бродячей собаки — пришибет или кость кинет?
И нет под рукой знатока объяснить глупому Панчалийцу: возьмись Яджа связывать заговором самого раджу, ждал бы ятудхана изрядный конфуз! Это красавицу из благоуханного антахпура, чьи победы — унижение младших жен, чьи заслуги — искусно ноги раздвигать, чей норов — муженька разок-другой унизить прилюдно, чтоб было чем в старости хвастаться перед скопцами-подхалимами… Такую дуреху и вязать-то грешно. Ядже малого хватило, чтоб дотянуться и ухватить крючком за пышную ягодицу! Зато воина-кшатрия, племенного быка-царя, пусть даже царь от ятудхановых заговоров в угол жмется, средним пальцем не уцепишь! Знаю, пробовал. Сразу страх в них куда-то девается, как мышь в нору, а на смену страху бешенство лезет. Вот только что боялся, поджилки трусились холодный пот — и уже рога вперед, а в глазах кровавый стяг Адского Князя плещет!
Их вязать — себе дороже.
Вон Индра, Громовержец мой разлюбезный, и тот дайтьев с данавами, родственничков по материнской линии, который век приструнить не может! А все почему? А все потому, что родственнички. Похожи. Он бы хоть раз задумался: возьмись данавы прибрать Индру к ногтю, чем бы дело кончилось?! Только ему задумываться по чину не положено, ему проще воевать: день за днем, год за годом, век за веком!
Ну и пусть его.
Тем временем Яджа уже разжег огонь, воспев хвалу Медовоокому наезднику, что мчится сквозь Мироздание на крутолобом баране. Ублаготворив Агни, ятудхан воздвигся у огня и принялся за работу. Пламя вспыхивало в алтарном углублении, принимая милостыню топленого масла, лепестки с изображениями символов окрашивало поочередно то в лазурно-голубой, то в багрянец и пурпур, ропот гонгов странным образом переходил в пение ятудхана, оставаясь при этом самим собой, мерным рокотом, утробным стоном… Веда Жертвенных Формул плелась хитрой вязью, привычной рогожей, в которой нет-нет да и полыхнет драгоценная нить Черное становилось Белым и наоборот, и мне оставалось лишь восхищаться втихомолку: как же он ее хитро пересобачивал под себя, ятудхан-урод, гений чащобный, упрямый Яджа! Ароматный дымок тек из курильниц в углах покоев, кружил голову вкрадчивым дурманом, я, забыв обо всем, любовался творимым молением словно произведением искусства, не забывая поглядывать в сторону трехглазого лика, черты которого, впрочем, оставались совершенно равнодушными. Странно, зачем он все-таки явился?
Зачем?!
Отвлекшись, я пропустил тот момент, когда пламя на алтаре раскрылось алым цветком киншуки, лишенным запаха. Сердцевина цветка на миг просияла ослепительной белизной, и почти сразу Яджа сорванным голосом возвестил:
— На погибель Гангеи Грозного по прозвищу Дед!
Смутный призрак замерцал в глубине пламенного венчика.
Сердцевина цветка на миг просияла ослепительной белизной, и почти сразу Яджа сорванным голосом возвестил:
— На погибель Гангеи Грозного по прозвищу Дед!
Смутный призрак замерцал в глубине пламенного венчика. Он сгущался, обретал черты, формы, и вместе с ним обретал ясность трехглазый лик в облаке-соглядатае. Припухшие веки открыли третий глаз, сплошной, без зрачка, изнутри полыхнула нестерпимая зелень, дрогнули крылья нервного носа, и чувственные губы приоткрылись словно для поцелуя.