Крипи умчалась верхом.
Я помянул женскую кротость и незлобивость, после чего отправился искать Грозного.
Неделю я гостил в хастинапурском дворце, вполглаза проглядывая предназначенные для меня записи и ожидая приезда Крипи. Не хотелось возвращаться в обитель, не узнав, благополучно ли закончилась эта история, в которую я невольно оказался втянутым. Сколько раз давал себе слово ни во что не вмешиваться, но как тут можно было не вмешаться?
Не сказать матери, где находится ее пропавший сын?!
Интересно, как на этот раз аукнется любимая поговорка Опекуна: «За каждое доброе дело потом приходится расплачиваться?»
Вроде бы причины для особого беспокойства отсутствовали, но на душе у меня скребли хорьки. Брахман-воин во втором поколении, рожденный в один день с «Детьми-на-погибель», — что предстоит тебе совершить в будущем, юный Жеребец? Какая судьба поджидает тебя на запутанных дорогах Трехмирья?
Может быть, тебе лучше было бы пропасть без вести в глухой рыбацкой деревушке?
Нет, промолчать я бы все равно не смог! Да, конечно, я урод, я сын женщины, созданной Опекуном из речной воды, и строптивого полубога, я — частичная аватара Вишну, которую мой господин может просто-напросто заставить делать то, что ему надо, но все-таки я человек!
Человек!
Собственно, чего это я разволновался? Ну, пропал мальчишка. Ну, уже, считай, нашелся — не без моей помощи, кстати. Привезут его обратно во дворец, надерут задницу, чтоб не бегал, тем дело и закончится. При чем тут будущее, Судьба, Трехмирье?
Вроде бы ни при чем. Вроде бы все верно, все так — и тем не менее…
Ладно, поживем — увидим.
Крипи вернулась через неделю в сопровождении отряда дворцовой гвардии, высланного Грозным вдогонку. Она ехала на колеснице, крепко прижимая к себе не по-детски серьезного Жеребца — словно боялась, что сын в любую минуту снова может исчезнуть. Дрона и Крипа выбежали им навстречу, и я, шедший позади них, успел заметить, как Ашватхаман при виде отца испуганно вздрогнул и сильнее прижался к матери, будто ища у нее защиты.
Ох, что-то здесь пахнет жареным…
Проезжая мимо меня, Крипи ненадолго остановила коней. Да, она благодарила, как и должно поступать признательной родительнице. Да, она была искренна, но некая гнетущая печать лежала на лице суровой женщины-бойца, нежной матери и верной жены.
На следующий день я, забрав кипу исписанных пальмовых листьев, отправился обратно в мою островную обитель.
И не скажу, чтобы настроение мое было безоблачным.
А вчера, через два дня после нашего возвращения, на моем острове снова объявился давешний перевозчик (перед этим нас переправлял другой, незнакомый мне рыбак). И этот достойный владелец весла и челна поведал мне ту часть истории, которая приключилась в мое отсутствие.
— На тот берег. Живо!
Разомлевший на солнцепеке паромщик лениво приоткрыл один глаз. Будучи готов, впрочем, мигом вскочить и бухнуться в ноги, если требовательный пассажир окажется хоть сколько-нибудь знатного сословия.
Однако в здешней глуши такое случалось редко.
Вот и сейчас: что за пугало? Не поймешь — то ли мужик, то ли баба! Среднеполый? Дхик на тебя, уродина! Одежда вся в пыли, тилак на лбу потом смыло — не разглядишь, и запаленный конь рядом тяжко поводит вздымающимися боками.
Ну вот, это я, значит, сейчас все брошу, буду вставать, поднимать ребят, стаскивать паром на воду, тащиться на тот берег…
Жестокий пинок под ребра заставил паромщика буквально взлететь над бренной землей, словно у него разом выросли крылья гандхарва.
— Я сказала — живо!
А, так это все-таки баба?!
— Ты как с мужчиной разговариваешь, потаскуха? Да я тебя…
Боль в паху была страшной. Сил не осталось даже на крик. Паромщик хрипел, корчась на прибрежном песке, и судорожно хватал ртом воздух.
— Поторопись, ублюдок! Иначе корень вырву и в пасть засуну. Понял?!
Крепкие парни-перевозчики, сыновья невезучего паромщика, отдыхавшие в теньке неподалеку, наконец сообразили: происходит что-то неладное.
И начали угрюмо подниматься, поигрывая внушительными мускулами.
Мгновение — и в руках у сумасшедшей бабы возник боевой лук-дханур, а стрела на тетиве дружелюбно блеснула широким, заточенным под бритву наконечником.
— Стоять! Кому свербит — почешу! Шевелитесь, уроды!
Довод в виде взведенного боевого лука оказался весьма убедительным. Кто-то еще успел углядеть притороченную к седлу связку дротиков, короткий меч…
Сыновья избитого паромщика со всех ног бросились к своей посудине. Их отец ковылял сзади, боясь уже не только ругаться, но даже стонать, хотя не стонать ему было труднее всего.
Женщина равнодушно вернула лук на прежнее место (равнодушие ее почему-то еще больше напугало перевозчиков), ввела на плот коня, и паром поспешно отчалил. До другого берега добрались раза в два быстрее, чем обычно. Простучали по ветхому настилу конские копыта и запоздало звякнула серебряная монета, брошенная всадницей на скаку.
Ну вот, знал бы, где упадешь! И заработали бы, и отец бы сейчас корнем не маялся…
Возле сарая-развалюхи на окраине деревни всадница резко осадила коня, подняв заржавшего скакуна на дыбы.
— Ты че? — моргая от поднятой пыли (чуть не задавила, сука!), вылупились на нее сторожа с увесистыми дубинками в руках.