— Привет, — говорю, — Палач Кшатры! Ом мани! Как живете-можете?
— Живу, — отвечает. — И могу помаленьку. А ты все строчишь?
— Строчу. Про тебя и строчу. Только что закончил.
— Про меня? О чем именно?
— Да как к тебе на Махендру в прошлом году Дрона являлся. Оружие небесное клянчить.
— Интересно, интересно… Прочитать дашь?
— Да читай, — говорю. — Не жалко.
Он и прочел.
Вслух.
«…Однажды Дрона услышал о великодушном брахмане Раме-с-Топором, укротителе врагов, что он желает раздать все свое богатство брахманам. И к Раме, отправившемуся в лес, явился тогда сын Жаворонка и сказал:
— Узнай во мне Дрону, быка среди дваждырожденных! Пришел я к тебе, желая получить богатство.
Рама сказал:
— Все золото и другое богатство, какое было у меня, все отдано мною брахманам, о богатый аскетическими подвигами! Теперь осталось у меня только это тело, драгоценное оружие и различное вооружение. Выбирай же, о Дрона, что я должен дать тебе! Говори скорей!
Дрона сказал:
— Благоволи же, о потомок Бхригу-риши, отдать мне все без исключения виды оружия вместе с заклинаниями и тайнами их применения!
Сказав «да будет так», Рама отдал ему тогда без исключения все оружие и военную науку вместе с ее тайнами и законами. И, получив дар, весьма довольный Дрона отправился к своему другу Друпаде-Панчалийцу…»
* * *
Ох и досталось же мне! И на орехи, и на финики в меду! Хорошо хоть, папа с мамой укатили на север, на вершину Кайласы, и в обители никого не было… Аж уши завяли — а они у меня такие, что ежели вянут, то дней на семь-восемь, не меньше!
— Укротитель врагов! — кричит. — Раздать богатство брахманам! Что мне, старому, раздавать? Циновки со шкурами?! Придурки вы с твоим Вьясой! Расчленители!
Еле-еле успокоился.
— Знаешь, — говорит, — как на самом деле было? Не для истории, для нас с тобой? Ты ведь, Ганеша, в сущности наш, обычный, бог из тебя никудышный… В детстве сынки прочих небожителей потешались небось?
— Угу, — киваю я.
— Потешались. А я их хоботом…
— Вот потому к тебе и взывают почаще, чем к ним. Тебе не стесняться, тебе гордиться надо!
— Эх, Рама! — говорю. — Гордиться… Тут у папиного карлы в заначке полкувшина суры есть. Будешь?
— Наливай, — отвечает.
Сели мы, он мне под суру-сурочку правду и рассказал.
А я записал.
Не для вечности, не для Опекуна Мира.
Для себя.
Ну, может, еще для кого-нибудь…
— Явился… — буркнул Рама, подымая взгляд от собственных костлявых колен, на которых лежал чурбачок «шипастого» самшита.
И ни к селу ни к городу добавил:
— Долго шел… блудный брахман!
Видимо, двумя последними словами Палач Кшатры заменял одно, гораздо более простое — «странник».
Аскет, в прошлом году разменяв второй десяток второго века, выглядел вдвое моложе. Издалека. Вблизи он выглядел иначе, но тоже… это если в лицо не особо пристально заглядывать. Такие, как Рама-с-Топором, живут долго (если повезет), старятся туго (если сами того не хотят) и умирают сразу, без дряхлости и долгих страданий. Многие завидуют. Дураки…
Говорили, что Топор-Подарок не позволяет Морене, Губительнице Созданий, приблизиться к аскету. Говорили, что как-то раз к Раминому ашраму пришел человек в багряных одеждах и с петлей, росшей из обрубка правого запястья. Пришел, съел миску толокняной мантхи с молоком, которой угостил его хозяин, побеседовал о погоде и ценах на кошениль, после чего ушел. Говорили, что сам Палач Кшатры однажды сказал: «Шиш я им сдохну!» После чего добавил, забыв объяснить, каких таких «их» имеет в виду:
— Во всяком случае, пока не досмотрю до конца!
Говорили… Рама хмыкнул и вернулся к прерванному занятию.
Вчера он обещал девочке из поселка на западном склоне вырезать ей пахучую забавку. Для того и чурбачок приспособил. С одного бока чурбачка уже проглядывала потешная мордочка бычка. Белого бычка. Лобастого такого, рогатенького… из сказки.
Есть такая сказка. про белого бычка Шивы.
Веселая…
Бронзовый резец вновь принялся сновать по деревяшке, снимая душистую стружку. И забыл остановиться даже тогда, когда чужие шаги прошелестели совсем рядом.
Тишина. Лишь ветер доносит чириканье сорокопутов да еще толстый шмель жужжит раздраженно над стружкой.
А сесть боится.
— Ну, чего молчишь? — наконец спросил Рама, и в резком голосе аскета эхом отдалось шмелиное раздражение. — Небось другим сразу песни петь начинал: «О желанные, безупречные и чистые властители чувств, наставники всего движущегося и неподвижного…» Я что, хуже? Давай затягивай славословия…
Тишина. Лишь птицы голосят вдали, пугая шмеля… тишина.
— Ну?!
Рама рывком встал, отбросив резец, и впился глазами в лицо Дроны.
Они выглядели почти ровесниками — сын любознательного Жаворонка и сын Пламенного Джамада.
А просолены кудри Брахмана-из-Ларца были, пожалуй, и круче.
— Эк тебя… — пробормотал Палач Кшатры, садясь обратно. — Ладно, не хочешь славословить — молчи.
Или проваливай восвояси! Не держу…
— Держишь, — брошенной монетой звякнуло первое слово, оброненное Дроной.
— Чем?
— Тем, что гонишь.
— Ладно, не хочешь славословить — молчи.
Или проваливай восвояси! Не держу…
— Держишь, — брошенной монетой звякнуло первое слово, оброненное Дроной.