— Кажется, я пришел в тяжелый день, — молвил Семен, провожая взглядом Хенеб-ка. — Мне надо удалиться, прекрасная госпожа?
— Не надо. Рисуй! — Она потерла лицо ладошками, потом встряхнула их, будто сбрасывая напряжение. — Все дни тяжелы, и я отдыхаю, когда ты здесь. Ты говоришь со мной, и я не думаю о мрачном.
— Таком, как это? — Взгляд Семена скользнул к валявшемуся на полу папирусу.
— Это еще не самое плохое. Это всего лишь знак человеческой жадности, которую может насытить Нехси, мой казначей… Насытить и утолить, ибо не спорят с гребцами, когда лодка попала в водоворот. Все просят… — Меруити презрительно поморщилась. — Знают, что нужны, и просят, просят то и это… просят для себя… Один ты попросил для брата.
— Я тоже жаден, — сказал Семен, копаясь в сумке с рисовальными принадлежностями. — Я хочу видеть тебя и сделать столько твоих изваяний, сколько сфинксов на Царской Дороге. Но разных, моя госпожа, не таких, как сфинксы, которые похожи друг на друга как песчинки. Разных! А это требует времени.
Она улыбнулась.
— Я помню, о чем ты просил, и я подарила тебе время. Может быть, больше, чем нужно? Ты говоришь о сотнях изваяний… Когда же я увижу хоть одно?
— Скоро, моя прекрасная царица, скоро, — пробормотал Семен, бледнея под ее лукавым взглядом.
Похоже, она понимала, отчего работа так затягивается, и не имела ничего против.
* * *
К нему в мастерскую явился Софра.
Не чрезвычайное событие; бывало, что верховный жрец заглядывал к художникам — обычно к тем, которые трудились над росписью его гробницы. Он, разумеется, не собирался умирать, но всякий человек — тем более древнего знатного рода — строил загробную обитель еще при жизни и наполнял ее разнообразными предметами, чтобы ожидать суда Осириса в комфорте и уюте.
Конечно, многое с собою не возьмешь — ни сад, ни реку с камышами, ни охотничьи угодья, ни толпы верных слуг — но все это можно было нарисовать, дабы усопшая душа не тосковала в одиночестве, а развлекалась с арфистками или, забравшись в колесницу, вершила сафари по Западной пустыне. Чем больше таких картин, тем веселей проходит ожидание; вот почему Софра тщательно просматривал эскизы и требовал, чтобы были в них и антилопы, пораженные стрелами, и танцовщицы дивной красоты, и сцены шествий и пиров, и барка, плывущая по Нилу, и обильный деревьями сад — пальмы, смоковницы и гранаты, а посередине — водоем.
Семен не рисовал ни танцовщиц, ни пальм, ни антилоп и не питал интереса к гробницам, но все-таки Софра к нему заявился. Не один, а с подобающей свитой: с Хапу-сенебом, вторым пророком, с другом Инени и множеством младших жрецов и прислужников, тащивших корзины, табуреты, опахала и прохладительные напитки. Пришел он в рабочую жаркую пору, когда Семен с Пуэмрой размечали камень для изваяния Птаха, два подмастерья трудились над парной статуей Сохмет, а третий, обливаясь потом, полировал бюст Инени.
Ну, босс на то и босс, чтобы приходить не вовремя, решил Семен, откладывая мерные шнурки, отвес и наугольник. Работа замерла, и они, все пятеро, склонились перед важным гостем.
— Ты — Сенмен, ваятель?
Голос у Софры был громкий, гулкий, и выглядел он впечатляюще: солидный муж под пятьдесят, с хмурым высокомерным лицом и бритым черепом; длинные белые одежды, шкура леопарда на плечах и, несмотря на жару, парик, покрытый полосатой тканью. Не клафт, но что-то очень похожее; поверх него так и просилась корона.
— Это я, — пробормотал Семен, не разгибаясь. — Целую прах под твоими ногами, великий господин.
С минуту Софра разглядывал его, словно соображая насчет целования праха, которого в мастерской хватало, потом махнул рукой, и Семен с помощниками разогнули спины.
— Это Пуэмра, господин, — представил он ученика, — а это мои подмастерья: Атау, Сахура и…
— Мне их имена не интересны, — пророкотал верховный жрец. — Молчи, ваятель! Будешь говорить, когда я разрешу.
С этими словами он повернулся к каменной копии Инени и долго глядел то на нее, то на третьего пророка, стоявшего чуть вдалеке, рядом с пожилым благообразным Хапу-сенебом.
— Амон всемогущий! Какое сходство! — Софра покачал головой. — Подобного не достигали даже во времена Снофру и Хуфу!
— Я говорил тебе, достойный брат, что этот ваятель творит чудеса, — произнес Хапу-сенеб, отдуваясь и благожелательно поглядывая на Семена. — Ф-фу… какая жара… — Он кивнул носителям опахал, и те принялись овевать его, разгоняя застоявшийся знойный воздух.
Сделав пару шагов, Инени приблизился к изваянию.
— Я помещу его в своей гробнице, рядом с бронзовым зеркалом. Я буду приходить туда все годы, отпущенные мне Осирисом, смотреться в зеркало, глядеть на этот камень и вспоминать, каким я был. Жаль, Сенмен, что двадцать разливов назад, когда я выглядел помоложе, в Та-Кем не нашлось равных тебе мастеров!
— Ф-фу… Зато теперь они есть… по крайней мере, один.
В толпе прислужников и жрецов произошло какое-то движение, и из задних шеренг вынырнула личность с непримечательной физиономией и маленькими тусклыми глазками. Этот человек был не тощ и не толст, не высок и не низок, а так, нечто среднее — типичный роме, каких в десятке не меньше дюжины. Если бы не бритый череп и не богатое ожерелье, он выглядел бы как чесальщик льна или пастух, чье место рядом с баранами и быками.