Повернувшись к столу и гостям, наместник покосился на Инени и чуть заметно кивнул.
Повернувшись к столу и гостям, наместник покосился на Инени и чуть заметно кивнул. Потом привычным жестом вскинул к плечам раскрытые ладони.
— Возблагодарим Амона, владыку престолов Обеих Земель, который властвует над небом, водами и сушей! Пусть будет он благосклонен к Великому Дому Мен-хепер-ра — жизнь, здоровье, сила! — и к нам, его верным слугам, что слушают царский призыв! Пусть не оставит нас своими милостями! — Руки Рамери опустились. — Теперь идите и вкусите отдых, ибо завтрашний день полон забот и трудов. Тот, кто вовремя кончает пир и помнит о предстоящих делах, угоден богам.
— Воистину так! — подтвердил Инени, резво вскочив на ноги. Следом, пошатываясь, встал военачальник Пауах.
— Я п-помню, господин… Н-найти и зашить!
Кланяясь и шепча слова благодарности, гости потянулись к выходу. Рамери благосклонно кивал, касаясь прядей пышного парика, потом, взглянув на Сенмута, произнес:
— Чудесную историю поведал ты мне, и завершилась она счастливо: брат твой спасен, и сам ты жив, и кровь твою не выпили нехеси… Я люблю истории с хорошим концом! И потому не откажу вам с братом в просьбе: ваш корабельщик получит женщину.
— Щедрость твоего сердца безмерна! — Сенмут низко поклонился.
— Теперь отдыхайте! Вино и девушки сделают крепким ваш сон.
Наместник повернулся и, в сопровождении рослых маджаев, вышел на галерею. Служители, бесшумные, как тени, начали прибирать столы, и эта картина снова показалась Семену нереальной, будто он очутился в мире бесплотных духов, скользивших между призрачной мебели, посуды и цветочных гирлянд.
Сенмут, лукаво улыбаясь, потянул его к арке.
— О чем мечтаешь, брат? Не о той ли девушке, что ждет тебя в опочивальне? О газели, чьи груди — как виноградные гроздья? — Понизив голос, он тихо произнес: — Я видел, как ты глядишь на девушек… на тех плясуний… Анубис забрал твою память, но не мужскую силу!
— Да, силы у него хватает, — промолвил Инени. — А раз так, о чем же думать путнику, что возвратился из дальнего, очень дальнего странствия? Конечно, о женщинах и девушках, о бедрах их и животах, губах и грудях… Об этом он и думает, Сенмут, да и ты тоже! Вы еще молоды, дети мои, еще способны послужить Хатор.
— А ты, мудрейший?
Инени легонько похлопал Семена по плечу.
— Нет, друг мой, нет. Хоть я и помню ту девушку, дочь хаке-хесепа Аменти, но глаза мои видели слишком много разливов Реки, смывших суетные желания… Я думаю только о мягком ложе. Как сказал почтенный Рамери, ваш сон будет крепок после женских объятий, а мне, чтобы уснуть, хватает вина. Но я о том не жалею, нет, не жалею! Жалею лишь о сладких снах, которые боги дарят в юности…
* * *
Однако сон Семена не был ни крепок, ни сладок.
Снилось ему, будто сидит он в своей мастерской в Озерках, в убогом сыром полуподвальчике, и торгуется с Вадькой Никишиным, пронырой и жмотом, что отирался не первый год в матрешечно-иконном бизнесе. Будто канючит Вадька клинок, прекрасный меч, откованный по образцам нормандских, а цену дает смешную — три медных колечка, с которых пользы — ноль: ни рабыни не купишь, ни даже горсти фиников. А если, грозит, не отдашь, пошлю папирус фараону, и закатают тебя, болезного, в каменоломни за третьим порогом — чтобы, значит, с холодным оружием не баловался. Может, и в мешок зашьют! А не зашьют, так будешь сидеть в кандалах и пепельницы тесать — ровно столько лет, сколько статей в Уголовном кодексе…
И, словно подтверждая эти угрозы, подвал вдруг раздался вширь и вглубь, крыша куда-то отъехала, освобождая место для знойных небес, а стены сменились скалами — но, приглядевшись, Семен догадался, что вовсе это не скалы, а огромные пепельницы да могильные плиты с изображением ощеренных волков.
Может, и в мешок зашьют! А не зашьют, так будешь сидеть в кандалах и пепельницы тесать — ровно столько лет, сколько статей в Уголовном кодексе…
И, словно подтверждая эти угрозы, подвал вдруг раздался вширь и вглубь, крыша куда-то отъехала, освобождая место для знойных небес, а стены сменились скалами — но, приглядевшись, Семен догадался, что вовсе это не скалы, а огромные пепельницы да могильные плиты с изображением ощеренных волков. Хитрая Вадькина ряшка тоже переменилась, так что теперь он походил на Баштара, но с примесью других, будто бы знакомых черт — кажется, Иваницкого, владельца сувенирной лавки на Литейном. Ему-то и сдавались пепельницы и прочее каменное художество, и был он жмотом почище Вадьки — снега зимой не выпросишь, не говоря уж об авансе. Но обхождения культурного: денег не даст, зато посочувствует и об искусстве потолкует, а временами угостит чайком — правда, жидковатым и без сахара.
Но в сновидение Семена он влез не чаи распивать — скакал по вершинам утесов, размахивал плетью и вопил: «Амон с тебя спросит, сын гиены! Спросит, и я отменю мешок и ограничусь поркой!»
При мысли, что будут его пороть, Семен заскрипел зубами, дернулся, нашаривая молот или что-нибудь еще потяжелей, но под руками было лишь теплое да мягкое. Тогда, застонав в бессилии и злобе, он проснулся.