— Она сказала тебе об этом?
— Да.
— Но ведь не каждое слово из наших речей передают Рихмеру?
— Надеюсь, не каждое. И от меня он не услышит ничего, Гор тому свидетель! Великий Гор, чьи глаза — луна и солнце, а крылья покоятся по обе стороны небосклона!
— Вот и оставим его в покое. Его, но не Софру с Рихмером. Пусть они узнают от тебя кое-что похожее на правду — например, что я провидец и маг, что царица верит мне, как призраку первого Джехутимесу, и слово мое весит сто дебенов золота: могу склонить ее к Софре или к Хоремджету.
Пусть они узнают от тебя кое-что похожее на правду — например, что я провидец и маг, что царица верит мне, как призраку первого Джехутимесу, и слово мое весит сто дебенов золота: могу склонить ее к Софре или к Хоремджету.
Пару минут Инени сидел в молчании, потирая ястребиный нос и рассматривая Семена маленькими запавшими глазками, будто видел его впервые; затем проговорил:
— Рихмер хитер! Думаешь, поверит?
— Почему бы и нет? Я просил царицу возвысить Сенмута — пусть возвысит! Так возвысит, чтобы Рихмер поверил в цену моих слов! Сотня дебенов золотом, не меньше!
— Вижу, на серебро ты не согласен [23] , — произнес жрец с усмешкой, но тут же погасив ее, добавил: — Опасные игры, очень опасные! Я верю в твой ум и твою мощь, но помни: хоть мал скорпион, да коварен и убивает даже льва. Я не хочу твоей смерти, Сенмен.
— И я не хочу, а значит, попробую договориться с Рихмером.
— Вдруг не договоришься?
Семен хмыкнул и пожал плечами.
— Вернусь в поля блаженных! А ты почтишь меня и сложишь в мой саргофаг столько ушебти, сколько дней в году.
— Я прикажу отлить их из золота — ровно на сто дебенов, — пообещал жрец, поднимаясь.
Он удалился, оставив Семена размышлять над свитком древних поучений. Их автор был, несомненно, мудрецом, верившим в силу и нетленность слова и полагавшим труд рапсодов столь же вечным, как творения ваятелей. «…Они не возводили себе пирамид из бронзы с надгробными плитами из железа… Книги поучений стали их пирамидами, тростниковое перо — их дитем, поверхность камня — их женой… Они ушли, и имена их были бы забыты, но писания заставляют помнить их…» Пожалуй, в этом таилась истина; мудрое слово и в самом деле помнилось, а значит, обладало мощью — такой же, как камень и металл.
Какое же слово он скажет Рихмеру? Чем соблазнит, как пригрозит, чтобы отвести опасность от царицы?
Слово еще не пришло, однако он знал, что не оставит эту женщину и не отдаст ее ни Софре, ни Хоремджету. Не отдаст никому!
* * *
Ковры, подушки и циновки разложили под каштаном, зажгли светильники, вытащили лучшую посуду — серебряные блюда для жаркого, фаянсовые чаши для вина и бронзовую лохань для омовений; служанок нарядили в платья из тонкого льна, То-Мери дали корзинку с цветами, Техенну и Ако поставили с факелами у ворот — встречать гостей. У водоема тоже постелили циновки — для шестерых арфисток; в лампы добавили шарики кифи, и над садом поплыл беловатый благовонный дымок.
Брат праздновал великую удачу — его подняли до таких высот, что впору закружиться голове. Правитель дома царицы, наставник ее дочерей… пусть не главный наставник, а заместитель Инени, но все же этот пост делал его одним из важных государственных сановников. Они, подобно шахматным фигурам, располагались в строгой иерархии, и первым в табели о рангах шел ферзь-визирь — или, по-местному, чати; пост еще вакантный, предмет борьбы и споров, так как чати должен был сделаться регентом и наставником юного пер’о. Вторая позиция была за Софрой, предводителем жречества Та-Кем, а за его спиной выстраивались прочие фигуры: Нехси, царский казначей, Исери, главный над житницами Нижнего и Верхнего Египта, и Саанахт, правитель Дома Войны. Три министра — финансов, сельского хозяйства и военный… Место Сенмута теперь находилось в этом ряду — выше, чем у Пенсебы, градоначальника Нут-Амон, и выше, чем у Рамери и трех-четырех знатнейших хаке-хесепов. Выше, чем у Хоремджета… Но под рукой военачальника было много пешек — копейщики и стрелки, секироносцы и колесничие, весь столичный гарнизон, с которым Саанахт, ввиду глубокой старости и дряхлости, управиться не мог.
Выше, чем у Хоремджета… Но под рукой военачальника было много пешек — копейщики и стрелки, секироносцы и колесничие, весь столичный гарнизон, с которым Саанахт, ввиду глубокой старости и дряхлости, управиться не мог. Секиры и копья являлись веским аргументом в пользу Хоремджета, способным продвинуть его в ферзи и даже в короли — пожалуй, с большей вероятностью, чем Софру.
Но эти невеселые раздумья не помешали Семену насладиться пиром. Газель, запеченная на вертеле, оказалась великолепной, как и терпкое вино из-под Абуджу, журавли и гуси, пирожные Абет и томные песни арфисток, которых было столько же, сколько пирующих, и это сулило иные радости, кроме газели. К тому же пир оживлялся беседой, чему способствовали и вино, и созерцание арфисток, и тучный болтливый Пианхи, сын Сенусерта, служитель Мут, писец в чезете колесничих и смотритель царского стола. Все эти должности помогали проникновению в разные жизненные сферы, и Пианхи отнюдь не скрывал, что проник так глубоко, как позволяют чуткий слух и острый глаз. Вдобавок он обладал таинственным искусством чревоугодников и сплетников — есть, пить и говорить в одно и то же время.