— Ты знал, что он?..
— Догадывался, но был уверен, что ученик не предаст учителя. Пальцы придется отнять… да, придется… — Лицо целителя стало печальным. Он повернулся к Семену и, не понижая голоса — видно, слуги были людьми доверенными, — произнес: — Если тебя угощают прошлогодними финиками, друг мой, выбери тот, который еще не подгнил. — Затем Инени снова занялся изуродованной ладонью Пуэмры, бормоча: — Лучше уж он, чем другой… у этого юноши было ко мне почтение… что бы он Рихмеру ни доносил, плохого в сказанном им не нашлось… За это, думаю, и поплатился. За меня!
— Не только за тебя, — откликнулся Семен, ощупывая сквозь ткань лезвие секиры. — Знаешь, я ведь встречался с Рихмером. Посидели, потолковали… Больше он не доставит тебе хлопот. Ни он, ни Софра.
— Это хорошо, — пробормотал Инени, думая совсем о другом. — Пальцы… Жалко! Жалко резать! Новых ведь не пришьешь! — Он поднял голову и вдруг спросил: — Скажи, все ли болезни и раны лечат в твоей стране? В тех временах, когда о нас забудут?
— Не все. Могут сердце заменить, а пальцы — вряд ли. Ты режь, иначе он умрет! Парень валялся в грязи, а грязь, когда проникает в рану… — Семен смолк, глядя в бледное лицо Пуэмры; слова «гангрена» в языке Та-Кем не было.
— Я понимаю. — Инени потянулся к раскрытому сундучку с целебными зельями, чистыми тряпками и бронзовыми ножами. — Я видел воинов, которым не промыли небольшой порез… обычно на ноге… туда попадают песок и земля, и плоть гниет… — Не прекращая говорить, он перетягивал пальцы Пуэмры тугими бечевками. — Плоть гниет и распухает, рана становится красной, потом синей… кожа на ощупь горяча, и нет таких лекарств, чтобы вернули душу в тело… если не отсечь — смерть! — Нож сверкнул в его руке, и вслед за этим раздались глухие стоны юноши.
Семен поднялся, прижимая к ребрам сверток с секирой.
Семен поднялся, прижимая к ребрам сверток с секирой. Он чувствовал себя лишним среды суеты у ложа больного: один из служителей лил в рот Пуэмры вино, другой придерживал его за плечи, а сам целитель копался в сундучке, выискивая нужные лекарства.
— Отправляйся домой, — произнес Инени, не поднимая головы. — Мне интересно послушать о встрече с Рихмером, но не сейчас, а через пару дней, когда я пойму, что скрыто в руке Амона для этого юноши, жизнь или смерть. Главное ты уже сказал: хлопот не будет. Я тебе верю, Сенмен!
Когда Семен вышел в сад, в воротах появился Сахура, а с ним не старая еще женщина и девушка лет шестнадцати с милым личиком и кроткими глазами. Мать Пуэмры и Аснат, его сестра… Видимо, они торопились изо всех сил — ноги в пыли, кожа блестит от пота, волосы растрепаны. Семен кивнул им и вытянул руку к дому.
— Он там. Мудрый Инени врачует его.
— Он жив? — Глаза Аснат наполнились слезами.
— Жив, но… Инени говорит, что жизнь его в руке Амона.
— Как и наши, — прошептала мать Пуэмры и направилась в дом.
Не прошло и пяти минут, как на дороге снова взметнулась пыль — на этот раз под ногами Сенмута, спешившего к усадьбе с целой свитой из стражей, писцов, посыльных и носильщиков. Повинуясь его жесту, люди эти встали в отдалении, а Сенмут, вытерев покрытый испариной лоб, промолвил с облегчением:
— Хвала Амону, ты благополучен, брат мой! Этот Небсехт не самый умный из твоих помощников… Я так и не понял, что случилось. Я думал, что с тобой…
— Со мною все в порядке, — прервал его Семен, — а вот о Пуэмре такого не скажешь. Пальцы сожжены, грудь и спина изрезаны, да и лицо… — Он махнул рукой. — Ну, до языка и глаз, по счастью, не добрались. Целы!
Брат помрачнел.
— Рихмер? Он, клянусь Маат! Но за что?
— За то, что парень не захотел за мной приглядывать. Вернее, приглядывал, а толком ничего не доносил… Пришлось, понимаешь, выпытывать! Откуда я взялся да что умею… вдруг такое смогу, что Софре пригодится!
Кулаки Сенмута сжались, лоб прорезали морщины. Стиснув зубы, он пробормотал:
— Чтобы он лишился погребения, этот Рихмер! Чтобы шакалы сожрали мумию его отца! Чтобы…
— Не проклинай его, — сказал Семен. — Теперь он мой слуга.
— Слуга? — Брат в недоумении уставился на него. — Как — слуга? Он служит только Софре!
— Их обоих отдал мне Осирис — и жизнь их, и смерть. — Семен наклонился к брату и прошептал: — Не удивляйся, Сенмут, и ни о чем не спрашивай. Ты ведь помнишь, кто меня прислал? Осирис, поверь, не возвращает умерших с полей Иалу для собственного развлечения. — Выпрямившись, он подтолкнул Сенмута к дверям. — Иди, брат мой, и сядь около девушки, к которой склонилось твое сердце. Если Пуэмра выживет, разделишь с ней радость, если умрет, разделишь горе. Иначе зачем вас соединили боги?
— Аснат уже там? — Кулаки Сенмута разжались, взгляд метнулся к дому. — Тогда я останусь здесь до рассвета. Ты прав; боги соединяют людей точно колонны под кровлей храма — одна сломается под тяжестью, а две, быть может, выдержат.
— Выдержат. Ты, брат, хороший строитель.
Семен поднял сверток с запрятанной в нем секирой и зашагал по дороге.
Ты, брат, хороший строитель.
Семен поднял сверток с запрятанной в нем секирой и зашагал по дороге.
* * *
Он поужинал в одиночестве и, отправив То-Мери к тетушке Абет, долго сидел под развесистым каштаном у водоема, глядя, как опускается солнце за серые утесы Ливийского нагорья. Оно лежало по другую сторону реки — царство камней и скал, рассеченных ущельями и долинами, земля, мнившаяся бесплодной и безлюдной. Но это было не так; в каменных стенах ущелий таились гробницы, древние и новые, в долинах стояли святилища богов и заупокойные храмы, а между ними — усадьбы, дома и мастерские, в коих трудилась пропасть всякого люда — парасхиты и бальзамировшики, гончары и каменотесы, художники и ювелиры, изготовители красок, статуэток, мебели, стекла и тканей. Все они — так ли, иначе — имели отношение к усыпальницам и погребальным обрядам, все заботились о покойных, и их многочисленные поселки образовали целый город, который в далеком будущем получит имя Долины Царей. Сейчас он назывался по-разному — Джеме, Западным городом или Долиной Мертвых — и, уступая Уасету в красоте, выглядел таким же обширным и населенным. Там был свой градоправитель, носивший титул князя Запада, а при нем — свои чиновники, писцы и стражники, ловившие и каравшие воров, шаривших в гробницах. Кара была незатейливой — дубиной по голове или кинжал в горло.