Речи его скользили мимо сознания Семена.
Это пиршество с бесконечной чередою вин и яств, этот просторный, убранный коврами и цветами зал, толпы слуг, пышные одеяния придворных, их украшения и парики — все это было таким экзотическим, таким потрясающим зрелищем! Ему казалось, что он погрузился в яркие сны или попал на съемки исторического фильма, где не жалеют средств на реквизит; однако с минуты на минуту декорации будут убраны, со столов исчезнут чаши, миски и кувшины, актеры и статисты сбросят допотопную одежду и, натянув привычное, отправятся пить кофе и курить.
Речи его скользили мимо сознания Семена.
Это пиршество с бесконечной чередою вин и яств, этот просторный, убранный коврами и цветами зал, толпы слуг, пышные одеяния придворных, их украшения и парики — все это было таким экзотическим, таким потрясающим зрелищем! Ему казалось, что он погрузился в яркие сны или попал на съемки исторического фильма, где не жалеют средств на реквизит; однако с минуты на минуту декорации будут убраны, со столов исчезнут чаши, миски и кувшины, актеры и статисты сбросят допотопную одежду и, натянув привычное, отправятся пить кофе и курить. Но минута все длилась и длилась, будто убеждая, что перед ним не мираж и не подделка, а настоящая реальность — та, что дана нам в ощущениях.
Быт на корабле казался много проще и привычней, да и Саррас, суровая крепость на южной границе, в которой они ночевали, столь же не удивлял комфортом, как хижина в Шабахи. Но, очевидно, саррасского военачальника и хаке-хесепа Рамери разделяло множество ступеней или даже лестничных пролетов — столько, скольким положено быть между скромным капитаном и наместником обширного и изобильного края. Каждому — свое! — как говорили в Риме. Капитану полагались домик под тростниковой крышей, пара циновок и глиняный кувшин, наместнику — этот дворец и зал с колоннами и сводом, украшенным вязью золотых спиралей, с мягкими коврами, изящными резными сиденьями и ложами, столами из черного дерева и тонкой фаянсовой посудой.
Зал открывался на широкую галерею с лестницей, спускавшейся в парк. Там извивались в зарослях мощеные дорожки, журчали воды, росли неведомых пород деревья и кустарники, а за прохладными прудами высился павильон с приподнятой на деревянных столбах кровлей. Столбы из дерева аш, из дорогого привозного кедра, изображали связки папируса. В Та-Кем папирус символизировал Юг, а лотос — Север, и лишь во дворце фараона, владыки Обеих Земель, считалось уместным объединение этих символов.
За галереей и парком, дремавшим в лучах послеполуденного солнца, лежал город Неб. Тянулись вверх пилоны храма Птаха, сверкали стены, облицованные розовым гранитом, белели сложенные из известняка дома зажиточных и знатных, грудились на окраинах хижины, сновали у пристаней лодки и плоты… За рекой, у подножия утесов, подступавших с востока и запада, зеленели пальмовые рощи, и свежий северный ветер играл среди стройных стволов и перистых крон. Ближе к островам — а тут их, кроме Неба, было еще два или три — Нил, сузившись и разделившись на несколько потоков, таранил гранитный горный щит, рассекал его и изливался в плодородную широкую долину. Она тянулась к морю километров на шестьсот, после чего, став похожей на раскрытый веер, переходила в земли Дельты, орошенные семью речными рукавами и бессчетным множеством протоков. Вроде метлы с искривленной ручкой и редкими прутьями, думал Семен, разглядывая реку, город и причалы. К одному из них неторопливо подгребал корабль с бушпритом, задранным вверх и изогнутым, как рыбий хвост, у другого покачивалась их барка, приплывшая в Неб минувшим днем, когда над западной пустыней уже садилось солнце.
— Велик Амон! — провозгласил Рамери, повернувшись к Сенмуту и поднимая чашу. — Ты, семер, проделал долгий путь ради бредней глупца Туати — да поразит его Сохмет! — и не нашел искомого. Но боги знают, как и куда направить человека… Брат твой с тобой, а это значит, что благосклонны к тебе Амон и Хнум: не мертвым камнем одарили, а жизнью родича.
— Это верно, мой господин, — отозвался Сенмут, с улыбкой глядя на Семена.
— О камне же не беспокойся. К чему искать за третьим порогом то, что есть у первого? Розовый камень ломают в Севене и грузят сейчас на корабли, вместе с медью из Бухена.
С ними ты поплывешь в Уасет, так что почтенный Нехси будет доволен.
— И это верно. — Сенмут склонил голову. — Хвала Амону и тебе, сиятельный! Я привезу в Уасет и медь, и камень, и брата.
— Я его помню, — промолвил старший над рудниками, заглатывая пирожок с изюмом. — Помню! Десять разливов назад, проплывая мимо Неба, Сенмен был гостем в моем доме. — Ухватив второй пирожок, он ткнул им в сторону Семена: — Ты изменился, ваятель, и, как сказал мне твой брат, многое тобой забыто по причине болезней и горестей… А помнишь ли вино, которое мы пили? И девушку-ливийку, с которой развлекался ночью?
Семен подмигнул тучному начальнику рудников.
— Вино было сладким, а девушка — еще слаще. Светлокожая, с тонким станом, да?
Ошибиться было трудно — все ливийцы были светлокожими и гибкими.
— Он не болен, он здоров! — Домоправитель звонко хлопнул себя по ляжке. — Если мужчина помнит о вине и девушках, он — здоров! К тому же этот человек не выглядит больным, хоть пережил немало горестей… Нет, не выглядит! Он — как крепостная стена, как гора из меди! Пусть я останусь без погребения, если лгу!