Она хочет править сама! Хочет надеть клафт и корону с уреем, взять плеть и скипетр [16] и сесть на трон владыки Обеих Земель! Такова ее воля, и я, вняв твоему совету, сказал то, что было сказано. И ты это слышал.
— Слышал, — отозвался Семен и кивнул, подтверждая свое участие в заговоре. — Я слышал все, но не увидел среди вас своего брата. Почему?
— Брат твой неглуп и знает: если дерутся быки, достается траве. А он пока что трава, ибо подобных ему писцов и семеров в Та-Кем сотни и тысячи. Конечно, он догадался, что я сопровождаю его не из простого любопытства… Однако держит догадки при себе!
— Мудро, — обронил Семен. — Мой брат и в самом деле человек достойный. Думаю, ждет его великое будущее.
Бровь Инени приподнялась.
— Думаешь или знаешь?
Дьявол! — мелькнуло у Семена в голове. Как ни крути, а шагу не ступишь без пророчеств!
Он закусил губу, уставился на тлеющий факел и буркнул:
— Знаю!
* * *
Их барка отплыла после полудня, вслед за большим кораблем Инхапи с бушпритом в форме рыбьего хвоста. На корабле поставили парус, и он медленно двинулся вверх по течению, к далеким крепостям, где воины меша Сохмет хранили покой второго нильского порога. Тоскливая это участь, думал Семен, стоя на корме, рядом с корабельщиком Мерирой и провожая парус взглядом. Тоскливая вдвойне — от скуки гарнизонной жизни и мыслей о былых победах, славных битвах и городах врагов, где каждый дом и двор сулят добычу… Нут-Амон, конечно, нельзя считать вражеским городом, но все же в нем повеселей, чем в цитаделях юга. Столица, как-никак! Храмы, дворцы, усадьбы богатых и знатных! Пиво, девочки, почет, коловращение жизни! Что еще надо ветеранам? Российским, пожалуй, квартиры и пенсии, а этим, местным, — царская ласка да усыпальница в Западных горах… Добавить еще колечко, и вынесут из города хуну неферу вместе с их Хоремджетом… Мудра царица, мудра, ничего не скажешь!
Кормчий прервал его мысли, пробормотав хриплым шепотом:
— Да будет с тобой, семер, и с братом твоим благословение Амона! Вы осчастливили меня! — Он покосился на Абет, дородную женщину лет сорока, сидевшую рядом с То-Мери под стеной каюты. — Вы дали мне больше, чем я просил — и жену, и дочь! Клянусь, я буду верен вам, как парус — мачте, как руки гребца — веслу! Я буду слушать ваш призыв и править вашей лодкой, пока не отойду в царство Осириса. Никто не скажет, что Мерира — неблагодарный пес, не помнящий добра!
— Не торопись благодарить, — вымолвил Семен. — Дочь — это неплохо, но ты еще взял жену, а жены бывают всякие. Есть и такие, что хуже разбойника.
— Это как, мой господин?
— Разбойник хочет твое добро или жизнь, жена — то и другое.
Мерира усмехнулся.
— У меня нет добра. Даже отцовской мумии, ибо я не ведаю, кто был моим отцом. Чтобы на меня Исида помочилась, если лгу! Я ведь родился в Хетуарете, господин, в те времена, когда им владели хик’со.
— И что же?
— Может, один из них — мой отец, да только мать мне об этом не сказала. А может, сказала, да я не помню… — Мерира захихикал. — Я ведь расстался с ней дня через три после рождения и знать не знаю, кем она была — шлюхой или из благородных. Меня нашел жрец на пороге святилища Сетха, а вырастили храмовые прислужницы и поварихи.
Меня нашел жрец на пороге святилища Сетха, а вырастили храмовые прислужницы и поварихи. Но я от них удрал… сначала — к рыбакам, потом — к джахи из Гебала, морским грабителям, а после — на царский корабль. Так что я сам из разбойников, и шкуру мою расписали бич и бронза. Вот, — он продемонстрировал шрам на предплечье, — это от стрелы шерданов, а это — от плетей кефти, а здесь — след от веревки, когда меня хотели повесить шекелеша… [17]
— Богатая у тебя была жизнь, — почтительно сказал Семен. — А говоришь, что не нажил добра! Память — вот твое сокровище, Мерира. — Он помолчал и добавил: — Когда-нибудь расскажешь мне, как тебя вешали шекелеша.
— С удовольствием, господин!
На ночлег в тот день остановились в Севене, городе на восточном берегу, вблизи каменоломен, где добывали прекрасный гранит, розовый, точно утренняя заря, и багряный, подобно финикийскому пурпуру. Здесь, как обещал Рамери, уже дожидался караван из десяти судов, низких, плоских и широких барж, предназначавшихся для перевозки камня и бронзовых слитков, что выплавлялись на рудниках Бухена. При виде массивных плотных глыб руки у Семена зачесались, глаза сощурились, и где-то под сердцем плеснуло теплой волной, как после стакана коньяка. Взять бы отбойник и молот и высечь, вырезать, вырубить! Что? Да все, что видел: девчушку в возрасте То-Мери, глазевшую на корабли, ее отца — рыбака, а может, охотника, женщину, что шла вдоль причалов с корзиной на плече, рослого стражника-маджая, чиновника в паланкине, который тащили восемь кушитов, грациозную девушку с кошкой, прильнувшей к ее ногам, гордого колесничего в громыхающей повозке, мускулистых гребцов и скорохода с выпуклой грудью и длинными, словно у журавля, ногами…
Соблазн! Дьявольский соблазн! Казалось, трех недель не прошло, как потел в баштаровом подвале, ругался и проклинал свое ремесло, а в пальцах снова зуд… Вроде как сам себя хочешь в рабство продать?.. — спросил Семен у Сенмена. Или Сенмен у Семена? Но суть была не в именах и даже не в том, являлись ли они разными личностями или одной и той же, возродившейся через столетия и, по воле загадочных сил, вернувшейся к своему прототипу, прежнему «я», чтобы снова слиться с ним; суть заключалась в их тяге к молоту и камню, в страсти к явлению форм, что скрыты в его глубине, в том даре, благословенном и проклятом, что держит в рабстве всякого творца. Но эта неволя была сладкой.