Чтобы раб усерднее трудился, Баштар клятвенно пообещал, что отпустит его после сто четырнадцатого памятника. Странное число, не круглое, но столько, по словам Баштара, было сур в Коране, и Семен почтил их все кладбищенскими обелисками — от самой первой, что называлась «Открывающая Книгу», до последних — «Очищение», «Рассвет» и «Люди». Всякая плита с художественным оформлением приносила Баштару от семисот до полутора тысяч зеленых, и, памятуя о количестве сур в священной книге, он мог почитать себя богачом. Мог бы и благородство проявить, сдержать слово, как положено правоверному, но являлся он правоверным суровой советской закалки и больше Корана чтил пословицу: кур, что несут золотые яйца, на волю не отпускают. И в результате сто четырнадцатый обелиск стал для Семена не ступенькой к свободе, а камнем обмана. Баштар посмеялся над ним, заявив, что клятвы на Священной Книге не давал и что кроме сур есть еще и приложения-хадисы, коих насчитывается сотен пять, а может, и две тысячи. С тем он и удалился, хихикая в бороду.
Семен докурил, мрачно взирая на памятник с волком, потом взвесил в смуглых мускулистых руках кувалду. Тяжелый молот, килограммов на шесть, с длинной, в метр, рукоятью; вот рассадить бы им Баштару череп! Так рассадить, чтобы кости хрустнули! Чтобы мозги по стенке расплескались! Чтобы верхняя челюсть налево, а нижняя — направо!..
Он злобно скрипнул зубами. Ярость бушевала в нем, сильные мышцы напряглись, пальцы скрючились когтями, будто давил он не рукоять молотка, а тощую шею рабовладельца Баштара. Ненавистная рожа маячила перед ним, скалясь в издевательской ухмылке, и был в этот миг Баштар похож на волка, на злобного чеченского волчару, глядевшего на Семена с гранитной плиты.
Сплюнув на пол, он оскалился волку в ответ и пробормотал:
— Веселишься, сволочь? Думаешь, какие бабки тебе приволокут? И как ты их станешь считать да мусолить? А я — горбатиться в твоем подвале и камень рубить? Ну, блин, будет тебе камень! Только не в целости, а по частям!
Поднимая увесистый молот, Семен шагнул к могильной плите.
Реальность на секунду будто расплылась перед ним; сквозь алую пелену он не видел ни ярко вспыхнувшей лампочки, ни засаленного матраса, ни камней и ведер у стены, не чуял зловония, коим тянуло от параши, не слышал, как во дворе, за дверью, Баштар что-то толкует одной из десятка своих невесток. Пелена сгущалась и багровела, застилая взор, туманя разум, но он знал, что не промахнется, что молот послушен и грохнет прямо в волчью пасть, рассадит плиту до основания. Он ощущал это безошибочным чутьем каменотеса.
Как делают статуи? Очень просто: берут камень и отсекают все лишнее… Этот волк был лишним, и арабская надпись, и полумесяц со звездой! И Баштар тоже был лишним, чем-то таким, что полагалось отсечь, вырубить из монолита жизни, превратить в щебенку, в пыль и прах… И Баштара, и друга Кешу, и прочую работорговую братию…
Замах был могуч, и он уже приготовился к тому, как знакомая боль плеснет в напряженные мышцы и отзовется долгим эхом в костях. Камень есть камень, он не сдается без боя…
Удар! Мгновенный проблеск света, затем полумрак, свежий теплый ветер, ночное небо и ощущение, что молот провалился в пустоту. Нет, не в пустоту, во что-то мягкое или не такое прочное, как камень… Инерция швырнула Семена вперед, он покатился, чувствуя хлесткие травяные стебли обнаженной кожей, прижался к земле, потом, не выпуская кувалды из рук, поднял голову.
Ни лампы, ни матраса, ни подвала… Где-то в стороне, смутно отражаясь в водной поверхности, плясало багровое пламя костра — не огонь ли под адскими сковородками? Темнота, запах дыма, пота и крови, запах страдания — не ароматы ли преисподней? Стук и лязг, гортанные выкрики и вой — не вопли ли демонов? И эти огромные силуэты, что скользят вокруг, жуткие смрадные тени, то ли с дубинками, то ли с вилами…
Дьяволы! Откуда они взялись?
Вопрос остался без ответа. Чья-то босая ступня ударила Семена в грудь, чья-то дубина просвистела рядом с ухом, чья-то страшная рожа, чудовищно большая, с пучками волос, торчавших со всех сторон, склонилась к нему. Он ударил рукоятью молота, расслышал сдавленный стон и вскочил на ноги. Тени тянулись к нему чем-то длинным и острым, замахивались, угрожали, пугали адскими личинами, но он уже не страшился их и не задавался вопросом, откуда взялась эта адская свора и как он очутился здесь. Вся нерастраченная ненависть, весь гнев, копившийся день за днем, месяц за месяцем, вдруг прорвались, будто река, размывшая плотину; и, словно буйный поток, он не думал, вернется ли в прежнее русло, проложит ли новое и доберется ли до океана вообще.
Не добраться означало умереть, но смерть была лучше судьбы раба. Смерть не пугала его; он лишь хотел отомстить кому-то за годы неволи и унижений. Почему бы не этим, с дьявольскими харями? Почему бы не здесь, на скользкой от крови траве? И почему не сейчас? Момент казался Семену вполне подходящим.
— Не возьмете, гады! — взревел он, с размаху опуская молот. Что-то треснуло, то ли дерево, то ли кость, одна из теней исчезла, будто ее снесло ветром, но тут же явились три другие — подпрыгивали, кривлялись, тыкали длинными палками, пока Семен не успокоил их кувалдой. Затем все смешалось в хаосе дикой свалки; хруст, стоны и вопли, ощущение разгоряченных тел, боль от ударов, брызги крови, своей и чужой, страшные, похожие на звериные морды, лица, темные фигуры — они накатывали волной, ревели, рычали и падали под молотом, свистевшим в воздухе. Семен бил и бил, то вращая его над головой, то перебрасывая из руки в руку или отпуская на всю рукоять будто сокрушительное стальное ядро; ему, кузнецу и скульптору, молот был покорен и столь же привычен, как меч для древнего воина или коса для косаря. Случалось, в прежние годы он плющил с одного замаха железный двухдюймовый прут… У демонов, сражавшихся с ним, головы были помягче железа.