Если бы не бритый череп и не богатое ожерелье, он выглядел бы как чесальщик льна или пастух, чье место рядом с баранами и быками. Но младшие жрецы почтительно расступились перед ним.
Тусклые зрачки впились в лицо Семена.
— Ваятель Сенмен много лет провел в плену и, кажется, не зря. Древние говорили, что муки тела возвышают душу, страдание делает чутким и искусным, и плеть даже обезьяну заставит танцевать… А ты ведь страдал, ваятель Сенмен! Целых десять разливов, в неволе у нехеси!
Будь осторожен, сказали глаза Инени, и Семен вдруг понял, кто перед ним. Рихмер, Ухо Амона, серый кардинал! Голос его казался таким же невыразительным, как внешность.
— Ты прав, хранитель врат, — Семен склонил голову, — годы плена были тяжелы. Поистине, я узнал вкус смерти на своих губах.
— Зато теперь твои творения прекрасны. Покажешь что-нибудь еще?
Взгляд Рихмера метнулся к полкам, где, задвинутое в дальний угол, закутанное полотном, стояло изваяние Меруити. Хранитель врат определенно знал о нем! И знал, где его прячут! Но от кого? Над этой вещью Семен трудился вечерами, и верный Пуэмра затачивал ему резцы… Возможно, скрип и скрежет, с коим они врезались в камень, дошел до слуха Рихмера?
Семен поклонился.
— Работа над изваянием достойного Инени потребовала много сил. Еще я занимался мелкими поделками, а мои мастера изготовляли статуи для Ипет-сут… Больше мне нечего показать.
— Того, что я видел, хватит, чтоб убедиться в твоем мастерстве, — с важным видом заметил Софра. — Хвалю твои глаза и руки, ваятель! Ты будешь награжден и возвеличен! Ты сделаешь мое изображение и станешь главным над художниками Амон-Ра.
Он развернулся и проследовал к выходу из мастерской. Свита торопливо потянулась за ним, и лишь Инени замедлил шаг, пробормотав:
— Бойся крокодила, когда он разевает пасть, чтобы тебя похвалить.
Помощники вернулись к делу. Стоя среди привычного грохота, шелеста полировочных камней и звона вгрызавшихся в базальт рубил, Семен бросил взгляд на полку, где затаилась головка Меруити. Она была готова, однако кому он рискнул бы ее показать? Признание в любви — не для чужих глаз… Даже не для глаз Меруити — ибо, если работа закончена, то нет и поводов для новых встреч.
* * *
Все-таки он показал ее — брату, в самом начале месяца эпифи, когда от зноя пересыхает земля, а Нил сужается и мелеет.
Прекрасный женский облик, запечатленный в гладком темном камне… Она была такой, какой явилась ему впервые звездной ночью, в трепетном свете факелов — царица ветров и тьмы, загадочная, непостижимая, манящая…
Сенмут долго смотрел на каменную женскую головку, потом сказал:
— Память твоя осталась в полях Иалу, однако не обижайся на богов: взамен ты получил чудесный дар. Дар мастерства и дерзости… ты смеешь изображать не человека, а то, что чувствуешь к нему… Ведь так?
— Так, — согласился Семен.
— Любовь к царице — дерзость, — тихо промолвил брат. — Ты можешь лишиться головы, и потому никто не должен видеть твоего творения. Лучше разбей его.
— Я не могу.
Они переглянулись, и Сенмут шепнул:
— Понимаю… Я бы тоже не смог. — Затем, после недолгой паузы, поинтересовался: — Ты будешь изображать ее снова и снова?
— Буду.
— Семен окутал головку Меруити полотняным покрывалом, но тут же сбросил ткань и снова всмотрелся в милые черты. — Ты говоришь, брат, что это дерзость… Согласен, дерзость — если ваятель одинок, и нет ни женщины, владеющей его душой, ни девушки, приятной его взору. Но в ином случае и суждение будет иным, не так ли? Если ваятель любит другую и счастлив своей любовью, то это изображение не дерзость, а дань восхищения и жертва — такая, какую смертный приносит богине… Ты понимаешь меня?
На лбу Сенмута прорезалась морщинка.
— Нет. Я чувствую, что в сказанном тобой есть тайный смысл, но не могу его постичь.
— Ты тоже ваятель, брат мой, прекрасный ваятель, и сердцем твоим владеет Аснат. Я сделал много рисунков, запечатлел царицу на папирусе, но этот камень — как и другие камни — могли быть обработаны твоей рукой. Теперь понимаешь? — Он положил ладонь на гладкую холодную поверхность. — Я хочу… я прошу, чтобы здесь стояло твое имя. Сенмут, сын Рамоса, правитель дома царицы, наставник ее дочерей…
Брат неожиданно рассмеялся:
— Хорошая шутка, клянусь Хнумом, покровителем каменотесов! Такого в Обеих Землях не случалось — чтобы статуи изготовлял один, а имя писал другой! Не знаю, что сказать и как назвать подобное деяние! Но если ты хочешь…
— Не только я — так пожелали боги. Не удивляйся, что мне ведома их воля — ты ведь помнишь, откуда я пришел. — Глядя в побледневшее лицо брата, Семен медленно произнес: — Я послан с полей Иалу в помощь тебе и великой царице, чтобы все свершилось так, как должно свершиться, чтобы возвеличились имена одних, другие же остались в безвестности… Как видишь, я не ошибся — твое возвышение началось. Что же касается меня… я, брат, всего лишь скромный страж реальности, которого прислали боги.
В словах его не было лжи — ведь богом являлась история, а он лишь подчинялся ее железной воле. Изображение царицы с именем Сенмута, ваятеля, — столь же реальный факт, как храм в Дейр-эль-Бахри, построенный зодчим Сенмутом, и если ни первое, ни второе еще не существует, то обязательно будет существовать. И совсем неважно, если одни имена возвеличатся, тогда как другие скроет мгла веков…