— Да при чем здесь это? — Я начал закипать. — Тебе я, кажется, ничего не обещал. Когда все утрясется, можем, если захочешь, пожениться — если тебя не смущает, что в нашем времени у меня осталась жена, и я стану двоеженцем. Но ни положения, ни достатка пообещать тебе я не могу.
— Ты делаешь мне предложение? — деловито уточнила Мэри. — Я тебя правильно поняла?
— Да, — со вздохом согласился я. — Делаю. Но пожениться мы сможем лишь когда я буду уверен, что и остальные женщины не пропадут. Не раньше. Хочешь, чтобы это случилось быстрее — помогай. А пока все настолько шатко… — Я смолк и принялся выколачивать погасшую трубку.
— Знаешь, со мной уже давно никто не говорил таким тоном, — объявила Мэри.
— Каким тоном? — не понял я.
— Тоном хозяина, — уточнила певица. — Как будто ты имеешь на меня какое-то право.
— Не нравится?
— Что ты! Как раз наоборот. — Мэри прильнула ко мне, но тут из темноты появился Лудицкий, и с места в карьер принялся жаловаться на положение, в которое мы попали по милости его бывшего телохранителя.
— Только не забудь, что благодаря Кабанову мы вообще живы, — оборвал я разошедшегося советника.
Он замолчал и долго сидел, уставившись на тлеющие угли. Мэри несколько раз незаметно дергала меня за рукав, предлагая уйти, но у меня не было сил для любовных утех, и я предпочел остаться. Обидевшись, Мэри наконец ушла, бросив на прощание весьма выразительный взгляд, но и он оставил меня равнодушным.
Большую часть ночи я не спал, охраняя спящих, и лишь под утро растолкал Лудицкого и пообещал спустить с него шкуру, если он прозевает опасность. Потом я позволил себе заснуть, а на рассвете меня разбудил голосок Марата Ширяева. А там легкий завтрак и снова в путь…
Во второй половине дня мы увидели в отдалении небольшой городок. В числе наших немногочисленных пожитков имелись матросский костюм для Лудицкого и камзол для меня. Чтобы не рисковать, я переоделся, подвесил к бедру шпагу, заткнул за пояс длинноствольный пистолет, спрятал в карман «макаров», и в одиночку отправился на разведку.
Мое появление в городе осталось незамеченным. Он жил своей жизнью, в гавани стояло несколько разномастных судов, и никому не было дела до мужчины, неторопливо расхаживающего по пыльным улицам.
Мы оказались во владениях англичан, что было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что я знал язык. Плохо… Сэр Джейкоб тоже ведь был англичанином. Но все-таки городские жители — не шайка морских грабителей, большинство даже ходило без оружия, и после долгих блужданий я снял в трактире на окраине, подальше от порта, две комнаты для моих спутниц.
В отличие от моего, их появление произвело фурор. Шляющиеся по улицам моряки явно стосковались по женскому обществу, и пока мы добирались до трактира, многочисленным заигрываниям и откровенным намекам не было числа. В итоге моим подопечным пришлось запереться в комнатах. Лишь мы с Лудицким спустились в общий зал договориться с трактирщиком об ужине.
— Не желает ли сэр взять меня в долю? — деловито поинтересовался краснорожий и толстый трактирщик.
— В какую долю? — Я как раз выложил перед ним стопку монет и пригубил поставленный передо мной бокал отвратительного пива.
— Благородный сэр решил подыграть человеческим страстишкам, — ухмыльнулся трактирщик. — Дело, прямо скажу, прибыльное. Моряков здесь полно, а что надо морскому бродяге? Выпивку да бабу. Но со мной, коли сговоримся, вам будет намного легче. Я и все местное начальство знаю, и портных подскажу. Баб-то приодеть не помешает. А уж несколько комнат я вам охотно выделю, сэр. За скромную мзду…
Мне захотелось выплеснуть пиво прямо в эту отвратительную рожу, и я едва сдержался. Любой скандал в нашем положении мог оказаться губительным.
— Так что скажете, сэр? Вы не беспокойтесь, я все устрою. И согласен работать всего за сорок процентов.
— Я подумаю, — уклончиво ответил я, решив, что главное сейчас — выиграть время. В гавани полно кораблей, так неужели ни один из них не пойдет в Европу?
Было уже поздно, чтобы идти в порт и подыскивать подходящее судно, поэтому я счел за благо удалиться вместе со своим, все время порывающимся что-то сказать, напарником в отведенную для нас комнату.
— У него ужасный акцент, и я не все понял, но мне кажется, что трактирщик предложил что-то нехорошее, — сказал Лудицкий, когда мы смогли уединиться.
— Сперва предположил, а потом предложил, — усмехнулся я. — Он принял меня за сутенера, собирающегося открыть здесь публичный дом. И предложил войти в долю, предоставив комнаты в своем трактире.
— Да как он посмел! — возмутился Лудицкий. — Я этого так не оставлю! Я буду жаловаться!
— Кому? Бросьте демагогию, Петр Ильич! Со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Да и что он мог подумать, увидев два десятка молодых и бедно одетых женщин в сопровождении всего двух мужчин? Что это мой гарем? Так мы же не на Востоке, а вы не мой верный евнух. Или вы хотите рассказать ему всю правду? Так не поверит же…
— И что ты ответил? — Привычка обращаться «ты»к тем, кто в двадцатом веке, как говорится, «рылом не вышел», сохранилась у Лудицкого и в семнадцатом.