Опять разлили в воздухе хрусталь,
И то ли дымка, то ли просто просинь.
Клин журавлиный улетает вдаль,
А вслед за ним тотчас приходит осень.
Тоска незримая струится между строк,
И мы с тобой любви в душе не носим,
Пора, мой друг, нам подвести итог,
А вслед за ним тотчас приходит осень.
Рябины цвет зарделся ярче губ,
Мы до весны слова любви забросим,
Последний стих как заморозок груб,
А вслед за ним тотчас приходит осень.
Ты здесь, со мной, но вроде — не со мной,
Мы расстаемся, мы тепла не просим,
Конец любви, обычной и земной,
А вслед за ним тотчас приходит осень.
Наш первый снег — как траурный покров,
Как акростих, что я пишу для друга,
Прощаясь с ним дыханьем нежных строф…
А вслед за мной тотчас приходит вьюга….
Иногда Гонтор жалел, что слова этой удивительной песни написаны не им — песни, невероятно созвучной его мечущейся, разочарованной душе. Песни, невероятно схожей с его судьбой и сущностью. Ведь он точно так же провожал птичьи стаи и ушедшую любовь, безропотно сносил расставания и потери, искал и не находил. Великий магистр слишком долго жил в вязком тумане осени, чтобы не попытаться остановить наступление беспросветной зимы. Гонтор протянул дрожащую руку, вынул из проигрывателя диск с песней и сломал его пополам. Динамики издали протяжный крик горя. Одинокая слезинка сожаления и раскаяния скатилась по впалой щеке старого стригоя. Вместе с диском «Совершенный» сломал и свою неудавшуюся жизнь, лишаясь права на отступление и сжигая за собой мосты. Теперь он готовился принять свой последний бой, пытаясь сотворить добро из того единственного, что принадлежало ему всегда — из зла и Тьмы. Магистр поднял со стола трубку сотового телефона и медленно простучал по клавишам, набирая короткое сообщение. И это тоже стало вызовом неудавшейся судьбе. Теперь де Пюи оставалось одно — ждать ее ответного жеста…
Гонтор расправил сутулые плечи, надел шляпу и вышел из комнаты быстрой уверенной походной человека, принявшего правильное решение. Время колебаний закончилось.
В начале было слово. Но, судя по тому, как события стали развиваться дальше, слово это явно носило весьма неблагопристойный характер.
— … — похабно выдала я, обеими руками держась за больную голову. — И что здесь такое происходит?
Представшая передо мной картинка выглядела похлеще падения вавилонской башни. Содом и Гоморра в одном флаконе. Разлитая вода, расколотая посуда, растоптанные продукты, а в довершение всего — троица ангелов в отключке. Хм, так и хочется ляпнуть — так вот откуда пошло известное выражение «Бог троицу любит». Я прищурилась. Ого, надо же — угораздило мужика… Вот уж точно, не стой под работающим краном! Интересно, сколько же все-таки весит наша накачанная поборница шоколадной диеты и оздоровительного питания из пирожных и круассанов? Да явно — не мало! Из-под богатырского бедра Оливии торчала жилистая и тощая мужская нога, несексуально высовывающаяся из сбившейся в гармошку штанины. Бр-р-р, терпеть не могу волосатые мужские ноги! На противоположном от меня диванчике в обморочном состоянии лежал Натаниэль, закатив под лоб голубые глаза и держа в охапке вяло обвисшую Ариэллу. Вся эта трагикомедия сопровождалась бойким перестуком колес. Типа — «мы едем, едем, едем в далекие края, веселые соседи, хорошие друзья…» Мда уж, веселенькое путешествие однако нам досталось, обрыдаться со смеху можно! И самое главное, я ничего не помню, ну ничегошеньки!
Я осторожненько сползла с вагонного диванчика и, стараясь не наступить на разбросанные осколки стекла, бережно похлопала по щеке заторможенную Оливию. Подруга вздрогнула, пробурчала что-то сердитое и открыла глаза…
— А-а-а! — дикий вопль валькирии заполнил крохотное купе, отражаясь от стен. В голове у меня опять зазвенело. Я досадливо поморщилась.
— Лив, ну хватит уже орать-то! От впечатляющего диапазона твоего убойного вокала запросто помереть можно!
— Помереть? — выпучила глаза ангелица. — Что, опять?
— Не опять, а снова! — чисто из вредности вякнула я, привычно уступая своему любимому греху — упрямству. А потом я осознала смысл произнесенных подругой слов и шокировано икнула.
— Ик, чего сделать?
— Умереть! — внятно отчеканила Оливия, продолжая взирать не меня снизу вверх.
Заметив мое явное недоумение, она продолжила: — Сдохнуть, отбросить лыжи, склеить ласты, сыграть в ящик, преставиться, почить, отойти в мир иной, двинуть кони…
— Стоп! — возмущенно потребовала я. — Это ты мне так крепкого здоровья желаешь? Ну, знаешь ли, дорогая, а я-то думала, что мы с тобой подруги…
— О, Господи! — нетерпеливо выдохнула валькирия. — Ты, — для пущего эффекта она ткнула пальцем мне в грудь, — и так уже умерла!
— Да ну! — как и следовало ожидать, не поверила я.
— Тпру! — передразнила подруга. — А я говорю — умерла, значит — умерла!
Я потрясенно отвела глаза от возмущенного лица ангелицы и воззрилась на себя, почти в полный рост отражающуюся в укрепленном на двери зеркале. На мертвую я не походила ничуть.
— Нет, определенно, чем дольше я смотрюсь в зеркало, тем больше верю Дарвину! — пришла к заключению я, вспомнив недавние богословские изыскания Натаниэля. — Лохматая, мятая, грязная — ну ни дать, ни взять, мартышка мартышкой! Но живая же все-таки…