Не стану скрывать, тогда я была почти уверена в том, что тайна, поведанная мне Симоном, изжила себя уже давным-давно, превратившись в страшную, неправдоподобную сказку.
Или же время, подходящее для раскрытия этой тайны, еще не пришло.
Эпилог
Они пытали и мучили меня трое суток без перерыва. Сначала для того, чтобы выбить признание о спрятанном Граале. А потом, убедившись в недейственности боли, угроз и унижений, просто из желания убить, разрушить мою физическую, столь ненавистную стригоям оболочку. На первый взгляд — такую хрупкую и ранимую. Но раны на моем теле затягивались почти мгновенно, не оставляя даже рубцов. Я не горела в огне — странным образом восстанавливая ткани, обугленные до костей. Я не тонула в воде и не разбивалась от падения с неимоверной высоты. Перепробовав на мне дыбу и «испанский сапог», удушение и «стальную деву», представляющую собой металлический шкаф, сплошь утыканный острыми лезвиями, стригои с удивлением убеждались, что я оживаю после самых смертоносных истязаний. С хрипом выплевываю воду пополам с кровью, открываю глаза и начинаю дышать. Переношу нечеловеческую боль, стиснув зубы так, что они начинают крошиться друг о друга. Нагло смеюсь и напеваю похабные песенки. Опять и опять, раз за разом. И тогда, до дна исчерпав свою черную фантазию, изверги наконец-то отступились.
Они завязали мне глаза, опутали избитое тело ржавыми цепями и уложили в огромный каменный гроб. Презирая оружие божьего воина, даже не потрудились отобрать мои заветные кэны. Клинки солнечной богини Аматэрасу оказались не нужны Детям Тьмы — их небрежно бросили поверх меня. Я почувствовала, что гроб куда-то несут, потом опускают вниз и, по-видимому, засыпают землей, комья которой глухо стучали по каменной крышке. А потом все звуки исчезли. Я покоилась посреди могильной тишины и холода, скованная так крепко, что мышцы сначала налились жгучей болью, а потом онемели, полностью утрачивая чувствительность. Несгибаемую экзорцистку погребли заживо, навечно отторгнув от мира Света, но так и не предав миру Тьмы. Можно ли придумать более ужасное наказание?
Я сотни раз умирала от недостатка воздуха, но лишь для того, чтобы тут же воскреснуть и опять начать задыхаться. Мои страдания давно превысили порог терпимости, рецепторы зашкаливали. Голова гудела будто колокол, легкие разрывались от чудовищной муки, от которой не находилось спасения, глаза налились кровью. Мой путь на Голгофу длился бесконечно. Ждать помощи было неоткуда. Я металась в бреду, то выплывая из мрака захлестнувшего меня отчаяния, то вновь погружаясь в темные омуты помешательства. Какие там испытания пророчил мне Гонтор де Пюи? Вранье, все это оказалось враньем… Поддавшись сиюминутным эмоциям, я неразумно забыла в квартире вервольфа свой серебряный крест и тем самым утратила последнюю Божью защиту. Я утратила умение сострадать — потому что сама страдала под пытками, похожими на терзания Христа. Я утратила дружбу — потому что не знала, какая участь постигла моих верных товарищей-ангелов. Я утратила любовь — потому что сама задушила ее слабые ростки. Я вспоминала всю свою жизнь, оставшуюся в прошлом: монастырь, учебу, ночь нападения стригоев, кардинала ди Баллестро, ставшего новым предателем Иудой. Но, многократно пройдя по замкнутому кругу безысходности, мои мысли снова и снова возвращались к тому возвышенному чувству, которого не досталось ни мне с Конрадом, ни моим родителям — к чувству любви так и не ставшей настоящей.
И невольно я начала повторять строки из апокрифического «Евангелия от Марии Магдалины», признанного еретическим и так и не вошедшего в Библию, перефразируя их на свой лад:
Дали в руки рубанок грубый,
Говорили: «Строгай сильно!»
Крест ты мой — из святого дуба,
А мне д о лжно бы — из осины.
Поливать бы водой из лужи,
А полили водой из пруда,
Только совесть кричит натужно:
«Нет прощенья тебе, Иуда!»
Ведь предательство, эко диво,
Будет впредь всем другим наука,
Что кидается пес шелудивый
Откусить кормящую руку.
Что же корчишься пред распятым?
Отчего так на сердце плохо?
Что ты плачешь над ним, запятнанным
Поцелуев твоих Голгофой.
Где ладони твои пробитые?
Что ж ему помогала мало?
Когда шел под крестом, избитый,
Ты плечо ему не подставляла.
Ты сияла на солнце, рыжая,
И в кудрях твоих лента ала…
Как ты смела любить, бесстыжая?
Ты, распутница из Магдала.
Он тебе не дарил обещание,
О любви не сказал ни слова,
Лишь взглянул на тебя, на прощание,
И в душе — вдруг не стало крова.
А я Библию правлю кровью,
Словно тело — алтарь. Прикроватно.
То, что стать бы могло любовью,
То дороже любви. Стократно.
«А может быть, то, что дается нам с кровью и покаянием, и есть самое дорогое, самое важное? — горячечно подумала я. — И последний шанс наново переписать историю земного бытия еще не потерян? Еще можно спасти мир и изгнать стригоев. Еще можно воскресить любовь. Еще можно снять с креста себя и других страдальцев. Еще можно избежать наступления черной зимы и начать все с начала. А для этого ведь и нужно-то всего ничего — только поверить, простить и позвать…»
Как и предрекал Павел, я не получила ни смерти, ни жизни. Зависла где-то между ними. Но у меня пока еще оставалась надежда вернуть любовь. Я верила — любовь подобна птице феникс, возрождающейся из праха и горя, обиды и несправедливости. Любовь сильнее стригоев, сильнее жизни и даже смерти. Любовь правит миром. Ведь сам Бог — это тоже любовь. Я внезапно вспомнила, чьи карие глаза являлись мне в купели со святой водой… И тогда, превозмогая боль, срывая голосовые связки и сжигая остатки кислорода, я закричала — вкладывая в произносимый мною призыв всю силу своей последней, полумертвой, почти нереальной веры. Веры в единственного мужчину, которого я когда-либо любила: