— Будет, будет, а как же, — торопливо поддакнул Гиллем, озираясь и воочию выясняя неприглядное обстоятельство — они остались втроем.
Но застывшее янтарной смолой время покатилось дальше, Рамон тряхнул головой, приходя в себя, и глухо рыкнул в сторону коричневых с желтыми прожилками стен Фортэна:
— Я тебе это припомню… Попросишь еще пощады, умолять будешь…
— Будет, будет, а как же, — торопливо поддакнул Гиллем, озираясь и воочию выясняя неприглядное обстоятельство — они остались втроем. Под шумок двое былых преданных клевретов и единомышленников наследника Ренна предпочли исчезнуть, оставив на память о себе удаляющийся цокот копыт по скользким камням. Монтеро д'А-Ниор, правда, пребывал на прежнем месте, продемонстрировав стоявшему на стене мессиру Бланшфору пару непристойных жестов.
— Почему ты их не остановил? — накинулся на приятеля Рамон.
— А зачем? — вопросом на вопрос откликнулся Монтеро. — Они всю дорогу шептались у меня за спиной, как бы половчее смыться. Если бы они остались, у нас только и забот было, что приглядывать за ними. Так куда теперь подадимся, господин и повелитель?
— Не знаю, — искренне признался наследник де Транкавелей. Мир внезапно повернулся к нему совершенно незнакомой и непривычной стороной, напрочь отказываясь потакать его желаниям и повиноваться его распоряжениям. Люди, коих он самоуверенно почитал преданными до гроба, один за другим покидали его. Ренн-ле-Шато закрыл перед ним ворота, также поступили в Фортэне, и, куда бы он не направился, его ждет столь же ледяной прием.
— Мэтр Калькодис, между прочим, сулил проводника, когда мы доберемся до римской дороги, — отважился напомнить Гиллем. Ответом стало желчное замечание:
— И что же, ты предлагаешь втроем мчаться за нашими беглецами, которые, если верить почтенному мэтру, нашли себе каких-то покровителей и обзавелись охраной?
— Тогда одна дорога — в Ренн, — даже в причудливом окружении Рамона мессир А-Ниор выделялся странным характером: он с одинаковым равнодушием воспринимал и творимые Рамоном бесчинства, и мысль о том, что за них рано или поздно придется ответить, на том свете или на этом. Монтеро был одним из немногих, принимавших участие в ритуалах Санктуария, которые не вызывали у него ни восторга, ни отвращения. Его вело по жизни болезненное любопытство: а что будет дальше? — Тебя папенька с братцем, может, и простят, а нас вздернут — в назидание и заради поучительного примера. Спляшем вдвоем, как в былые времена, верно, Красавчик?
— Катись ты… — уныло отругнулся Гиллем. Дальнейшее стояние под стеной становилось бессмысленным: мессир Амьен ушел, расхрабрившаяся стража уже начала выкрикивать в адрес былого наследника Ренна и провинции замысловатые оскорбления и предложения касательно ожидающей его судьбы.
— Едем к Виа Валерия, — внезапно решил Рамон, положив конец перебранке спутников.
Прикинув время и возможности беглецов, Гиллем только развел руками: те наверняка уже успели одолеть не меньше трети дороги к Марселю, и возможность догнать их представлялась весьма сомнительной. Однако усомниться, а тем более вступить в пререкания с Рамоном — себе дороже.
* * *
Проводник дожидался в условленном месте.
Как и заверял мэтр Калькодис, пройти мимо него было невозможно — заметив трех приближающихся всадников, он поднялся с обочины и лениво встал посередине дороги. При виде посланца мэтра Гиллем в очередной раз подумал о спасении души, придя к безнадежному выводу — слишком глубоко он увяз в болоте грехов и проступков, чтобы надеяться на прощение.
Следовать за таким проводником — все равно что добровольно встать на дорогу в ад.
Посланец тем временем зевнул и нехотя подошел ближе, заставив лошадей нервно запрядать ушами и попятиться. Лошадок можно было понять: попробуй-ка сохранить твердость духа, когда на тебя наступает здоровенный зверь ростом не меньше испанского мула, поросший черной клочковатой шерстью и с вытянутой клыкастой мордой, в точности рылом морского чудовища! Язык как-то не поворачивался назвать эту тварь просто собакой. Ни один из его дальних и близких родичей явно никогда в жизни не опускался до дружелюбного помахивания хвостом, приношения шлепанцев хозяина и дремоты у полыхающего камина.
Черная псина окинула Рамона де Транкавеля оценивающим взглядом. Глазки у зверюги были маленькие, близко посаженные, с красноватым отливом. Чуть позже выяснилось, что пес носит ошейник — широкую кожаную ленту с заклепками, на которой болтается крохотная подвеска, алый камешек в медной оправе.
— Ты… Тебя прислали за нами?.. — голос Рамона неуловимо дрогнул. Пес с достоинством наклонил косматую башку, и, развернувшись, потрусил по старой дороге. Отросшие кривые когти при ходьбе громко скребли по песчанику.
При общей страховидности хвост у черной псины подкачал: всего-то жалкий обрубок не длиннее пальца, раскачивающийся в такт шагам влево-вправо. Созерцание этого хвоста заставило Гиллема приглушенно фыркнуть, и первоначальный испуг сменился натянутой бравадой. Подумаешь, здоровенная собака. Даже самый натасканный пес — не более чем умное животное. Поблизости наверняка дожидается его хозяин.