Впереди, милях в полутора, был берег. Увидев его, я испытал искреннее удовольствие.
Берег был не обрывистым, а низким, его окаймляла гряда невысоких дюн. Больше ничего я разглядеть не успел, да отсюда это вряд ли и было возможно.
Волны медленно несли меня к полосе прибоя. Я стал помогать им, плывя медленным брассом, которым можно преодолевать милю за милей. Плыть так показалось мне даже приятным, хотя будь вода холоднее — я скорее всего испытывал бы совсем другие чувства.
Внутреннее ощущение времени подсказало, что я пробыл в воде примерно час, когда, погрузившись уже в четвертый раз, нащупал ногами дно. Оно оказалось твердым, песчаным, ребристым. Последние полсотни метров я прошел пешком, на ходу разминаясь и с наслаждением подставляя солнцу кожу, с которой скатывались тяжелые капли.
Берег
На берегу меня никто не ждал. Это было приятно. Хуже нежданного гостя может быть только нежданный хозяин.
Порадовавшись окружавшему меня безлюдью, я присел на песок, чтобы обдумать положение.
Солнце успело опуститься пониже. Учитывая прошедшее время, можно было предположить, что нахожусь я где-то в средних широтах, может быть, даже на параллели Москвы — хотя климат говорил о другом. Само солнце показалось мне обычным, каким оно было и в моем мире яви; возможно, от привычных времен я удалился и не очень сильно. Удалился — или меня удалили.
Медленно поворачиваясь под солнцем, чтобы не обгореть, я пытался понять, что же со мной произошло и куда меня закинуло.
Удалился — или меня удалили.
Медленно поворачиваясь под солнцем, чтобы не обгореть, я пытался понять, что же со мной произошло и куда меня закинуло.
Такое бывает: в подобных случаях подсознание, безмятежно резвясь, порою забрасывает тебя в самые неожиданные уголки — но только в своих пределах. То есть тебя заносит в места, каким-то образом связанные именно с твоим подсознанием, и ни с чьим другим. А это значит, что, серьезно анализируя свою память, можно если не определить, то хотя бы угадать — в известных пределах точности, — с чем именно, с какими эпизодами или впечатлениями твоей жизни это место и время связаны.
Уже самое поверхностное рассуждение привело к выводу: подобная местность и климат могли отложиться в голове в результате одной давней поездки в Африку, на ее восточное побережье. Там было так же тепло, и таким же ласковым и медленным, помнится, был закат.
Только здесь широты никак не свидетельствовали об Африке. Разве что я находился сейчас в Южном полушарии? Но у меня с ним ничего не ассоциировалось. Туда меня могли только затолкать силой. Однако сейчас это представлялось неправдоподобным: даже будь в той точке, откуда я скоропостижно удрал, кто-то, способный воздействовать на меня, — он не успел бы оказать свое влияние. У меня в голове стоят достаточно серьезные блоки, и над ними пришлось бы долго работать даже очень сильному Мастеру. Со мною с трудом справлялся на тренировках даже Жокей Мысли, для которого в таких делах мало что являлось невозможным.
Поищем другой вариант. Допустим, я не менял широт; изменилось время. И я пребываю где-то в наших краях — но с немалым забросом в прошлое или будущее. Прошлое? Возможно: некогда на московских широтах простиралось неглубокое, но обширное море. Правда, было это давненько. Будущее? Если да, то не завтрашнее и не послезавтрашнее; но так далеко никому из нас еще не удавалось проникать. Протоптанных и размеченных троп в такие края Система еще не успела проложить, а вернее — не умела их торить. Нам еще далеко до такого уровня. Так что — вряд ли.
И последняя (пока что) версия: я по-прежнему выдерживал заданный курс на Груздя. Просто человек этот оказался не совсем там — или совсем не там, где мы с Минаевым собирались его обнаружить. Пожалуй, такое предположение выглядело наиболее логичным.
Что же — из этого и будем исходить.
Я встал, чувствуя, что солнечная ванна уже переливается через край. Медленно просканировал взглядом море.
Оно было пустым. Ни дымка, ни паруса.
Но море было живым. Об этом свидетельствовали и ракушки, устилавшие несколько метров береговой полосы, и птицы над водой — крупные, напоминавшие бакланов. Они то и дело пикировали — и возвращались в свой эшелон, глотая на ходу. Немало было на песке и водорослей, сухих и сохнущих, выброшенных морем. Но — никаких следов присутствия человека. Потому что вряд ли можно было счесть делом рук человеческих песчаную, вроде бы, гряду, что ответвлялась от цепи дюн и, пересекая пляж, доходила до самой воды. Видимо, до ее верхнего уровня: сейчас явно был прилив, иначе вдоль берега шла бы широкая полоса влажного песка.
Нет, на плод человеческого творчества этот отрог никак не походил. Но и дюны — насколько мне приходилось встречаться с ними в других местах — не делали таких скидок, всегда более или менее точно следуя за изгибами берегов.
Хотя одно объяснение, пусть и не очень убедительное, найти все-таки можно было: если в том месте в море впадала пусть и не очень большая речка, она могла, быть может, с течением времени нанести такое возвышение: возле пресной воды наверняка росли деревья — хотя бы той же, неизвестной мне, породы, какими поросла вершина гряды; потом деревья — или скорее даже высокий кустарник наподобие ольхи — занесло песком, вот и получилась такая не очень стандартная высотка.
Мысль о пресной воде мгновенно пробудила во мне жажду: я вспомнил, что давно ничего не пил. Пора бы уже.