— Но, вернувшись, он не узнает… Он растеряется…
— Ничуть. Я же сказал: я служил каналом связи. Я не полупроводник и не улица с односторонним движением; связь была двусторонней. Еще вопросы?
— Вопросов много… — проговорил Борич медленно.
И мы стали задавать их. А он — отвечать. Хотя и не на все. Не так уж редко он отделывался словами:
— Это преждевременно.
Или:
— У вас пока еще не поймут этого. Так что нет смысла.
Не менее трех раз он решительно заявил:
— Ну, все. Хватит.
Но мы с Боричем не унимались.
Когда все же пришел конец — не вопросам, конечно, а его времени, я покачал головой, а Борич проговорил:
— Рассказать — никто не поверит…
— Ну, кто-то из ваших специалистов поверит. А другим и не надо рассказывать. Что же касается вашей работы — вы просто найдете его. А уж Груздь сам знает, что ему говорить и что делать. Будьте уверены.
Неожиданно он сладко потянулся:
— Наконец-то. Еще чуть-чуть — и я проснусь у себя. В моей яви. Подниму голову и увижу…
Счастливо улыбаясь, он умолк. Я перевел взгляд на Минаева; тот улыбался так же мечтательно. Я не вытерпел:
— Вы увидите… что? Да постойте! Скажите хотя бы: где же настоящий Груздь? В какой стороне искать его?
Ответа не было. Как не было больше и этих людей. Если, конечно, они были людьми.
Впрочем, какая разница? В Пространстве Сна все равны.
Зато прямо передо мной оказался другой человек — тот, кого я уж никак не ожидал увидеть здесь.
— Здравствуйте, дрим-драйвер, — четко выговорил капитан Халдей.
— Капитан? Каким образом?..
— Неважно, — сказал он. — Слушайте внимательно, дрим-драйвер. Вас ждут в Большом Карпатском переулке. Те, кого вы так хотите увидеть и вернуть в явь. Знаете, как попасть туда?
— Знаю, — механически пробормотал я.
— Со своей стороны могу лишь поблагодарить вас — за то, что вы правильно поняли меня, когда я был вынужден сыграть невыигрышную роль. Тогда иного выхода не было.
— Послушайте, капитан…
Но он исчез мгновенно, словно его здесь и не было.
— Ты понял? — на всякий случай спросил я Борича.
— Понял. Поехали!
Мальчик и девочка
Мальчику было лет двенадцать. Он шел по узкому переулку, прижимая локтем к боку старую, затрепанную детскую книжку.
Он шел по узкому переулку, прижимая локтем к боку старую, затрепанную детскую книжку. Мальчик то и дело, боязливо оглядываясь по сторонам, съеживался и отводил глаза, когда его касался чей-то случайный взгляд. Человек, который привел его сюда, тот, что носил погоны с капитанскими звездочками, внезапно исчез, и мальчик остался в одиночестве. Вокруг все было знакомо и чуждо; знакомо — потому что он родился здесь и успел прожить несколько лет, чуждо — потому что здесь не осталось больше ничего и никого своего, близкого или, думал он, хотя бы дружеского. Да и все-таки многое было иначе: вместо булыжника — асфальт, водоразборная колонка, стоявшая прежде вот тут, бесследно исчезла, так же, как старые дома, занимавшие тогда всю левую сторону.
Он шел, сам не зная, куда идет и почему вообще оказался здесь. Потом что-то — изнутри — заставило его остановиться и поднять взгляд до уровня второго этажа. Глаза его нашли два крайних окна слева; одно было двух-, другое трехстворчатым. Эти окна он видел много раз — внутренним взглядом, находясь очень далеко отсюда и утратив уже веру в то, что когда-нибудь сможет смотреть на них наяву. Здесь он жил, здесь все они жили — до тридцать седьмого. Два этих окна были их окнами; два других выходили на противоположную сторону, во двор. Двор помнился ему так же четко, как переулок, и квартира, и все, что тогда стояло в ней; но давно уже — с того самого года — здесь жили совсем другие люди. Они не знали его и не хотели знать. Они никогда не были в Заполярье, в зоне, а если и были, то не зеками, а теми, кто охранял злейших врагов народа. Не мерзли и не гибли на лесоповале, не задыхались и не умирали от недоедания в угольных шахтах, но в теплых полушубках и с винтовками стояли или расхаживали, следя за порядком. Весь мир в представлении мальчика делился на две, только на две общности людей: охраняемых, заключенных — и тех, кто их заключал и охранял. Кому где быть — решала судьба; она казалась мальчику чем-то вроде свернутой бумажки с написанным номером, которую вытаскивали из чьей-то серой замызганной ушанки. Не там, не в зоне — где-то совсем в другом месте, но все происходило именно так. Потому что иного повода для того, чтобы оказаться по ту или эту сторону, он не знал.
Он сам не был в той зоне, но всего лишь в специальном детдоме для детей врагов народа, и ни леса, ни угля там не добывали. Но каким-то образом, неведомым ему сейчас способом он ухитрился побывать и в лесу (где была мать), и в шахте (там до последнего своего дня трудился отец), находился с ними рядом и даже сам водил пилой и долбил породу кайлом, и это — как ему сейчас казалось — продолжалось очень долго, дольше, чем он вообще жил на свете. Дольше жили, может быть, только его глаза; если бы сейчас кто-нибудь заглянул в них, то встретился бы с усталым, но твердым взглядом много повидавшего и еще больше передумавшего человека.
Он все стоял и смотрел на окна, ощущая, как внутри его происходит странное раздвоение: проходят все эти страшные картины, порождающие ненависть к прошлому и ко всем словам и действиям, из которых это прошлое выросло, — но проходят, как бы скользя по сознанию того, что вот именно с ним, лично с ним, и с его родителями ничего подобного никогда не происходило, и те времена, а также последующие, еще несколько десятилетий, более полувека, были для всех них благоприятными, и родители его занимали в этом мире видные и полезные посты, и во благовремении опочили вполне достойно и в приличных условиях, и сам он всю жизнь пользовался многими привилегиями, сыгравшими, быть может, немалую роль в том, что он стал тем, кем в конце концов стал. Сейчас — и не только сейчас, но уже многие годы — сознание этой двойственности обитало в нем и порою делало жизнь совершенно невыносимой — хотя внешне все выглядело более чем благополучно; оно заставляло его все глубже уходить в работу — и оно же мешало эту работу завершить…