Сеть рвется. Освобожденная птица стрелой взмывает ввысь…
Я люблю тебя!
Птица бьет крыльями, кричит… и падает!
Мне больно! О Господи! Больно!!! Нет, не могу!!!
Невероятная, нестерпимая боль! Голое, скользкое тело бьется под моими руками, рвется из паутины проводов, трубок… Я сжимаю ее! Я тоже кричу! Безумная боль! Кир! Держи меня!!! А-а-а!!!…
Первое, что я вижу, очнувшись,- довольную бородатую рожу.
— Полегчало? — спрашивает.
— Что?
Тут я вспоминаю, и меня начинает трясти! Как мне было больно! До смерти помнить буду! И тут я соображаю, что это была совсем не моя боль! Господи!
Я рывком поднимаюсь… и Кирилл ловит меня и укладывает обратно. Но так, что я могу ее видеть. Респиратор. Розовое лицо в красных точечках сыпи. Заметный отек. Сердце…
— Сердце? — спрашиваю.
— Да.- Кирилл улыбается.- Бьется.- Угадав следующий вопрос: — Нет, само. Но твоя техника трудится вовсю, качает в полный рост. Искусственную почку я тоже не отключал. Правильно?
— Угу. Мне надо встать.
— Успеешь.
Мне надо встать.
— Успеешь. Компьютер говорит: состояние тяжелое, но непосредственной опасности нет. Правда, он еще много чего выдает, но, извини, я ваших терминов не понимаю, даром что по-английски. Сердце бьется, легкие работают без принудительной циркуляции, зрачки реагируют… Лежи! Не то тебя самого откачивать придется.
Он прав. Незачем мне вставать. Могу и отсюда посмотреть, она ведь живая… Живая!
Волна невероятного счастья накатывается на меня, перехватывает горло. Жива!
Удивительно, но я даже думать не хочу о том, как такое могло случиться. Благодарю Тебя, Господи! Она жива! Она спит. Ей не больно!
Трудно дышать. Нет, это ей трудно дышать! Какая ерунда! Поправим! Теперь все поправим, залечим, зарастим. Теперь — пустяки. Жива… Множество нитей соединяют нас. Мы — одно. А я даже не знаю, как ее зовут…
— Кто ты?
Молчание.
— Кто ты?
Он спит. Я знаю его. Он — тот, кто приносит боль… Кажется… Его руки пахнут травой. Отравой…
Сердце мое — красная медь.
Голос его — пламя.
Увидеть… Что? Не помню. Увидеть… и умереть…
Под ангельскими… нет. Под этими вот руками…
Он открывает глаза.
— Кто ты? Птица?
— Нет… Нет!
— У тебя есть имя?
— Да… Нет… Не помню… А у тебя?
— Глеб…
— Обними меня, Глеб! Мне страшно!
— Ты спятил, Стежень!
Кто-то хватает меня за руки, отрывает… Я сопротивляюсь…
— Глеб!
Рык Кирилла заставляет меня открыть глаза.
Я лежу на холодном кафельном полу операционной. А рядом… Запрокинув голову — обрывок кислородной трубки прилеплен пластырем к щеке — глядя в потолок остановившимся взглядом — она !
О Господи! Секунду я тупо смотрю на раскачивающуюся, роняющую капли иглу. Потом, чисто рефлекторно — на ее руку. На небольшое красное влажное пятно — кровь.
И тут меня словно пробивает!
Оттолкнув Кирилла, я поднимаю ее обратно, укладываю. Грелка, где грелка? А вот она! Пульс… Блин!
Кир смотрит на меня встревоженно, это потому что я загнул трехэтажным.
— Плохо?
Я гляжу на него… и вдруг начинаю ржать. И не могу остановиться. Слезы текут по щекам. В глазах у Кирилла сомнение. Думает — истерика или нет? Прикидывает: не дать ли мне по роже? Я мотаю головой… Пытаюсь что-то сказать… Слова лезут идиотские.
— Уверенный,- говорю.- Хорошего наполнения… Пульс…
Кирилл пялится на меня… и тоже начинает ржать. Басом. Так, что в шкафу начинает звенеть стекло. Полная шиза! Стоят два здоровенных мужика, трезвых причем, и гогочут, как жеребцы!
— Капельницу… — сквозь смех выговаривает Кирилл.- Капельницу поставь…
— На хрена? — тоже сквозь смех бормочу я.- На хрена эта капельница?
Тут Кир обрывает смех и глядит на меня так, что я тут же замолкаю.
— То есть? — тихо говорит он.
— Что это ты? — удивляюсь я.
И с опозданием понимаю, что…
— Спокойно,- говорю.- Все нормально. Девочка в порядке. Больше, чем в порядке.
И начинаю отсоединять всю свою автоматику. Ту, что еще не отсоединилась сама.
— Ты вовремя прибежал,- говорю.- Почувствовал?
— Угу. Все это,- кивок на приборчики,- так орало, что мертвый бы поднялся.
Понятно. Молодцы американцы.
— Значит, все хорошо? — спрашивает.
— Лучше не бывает.
— А почему она так смотрит? И не двигается?
— Если бы я тебе заправил все, что закачал в нее, даже такой слон, как ты, лежал бы пластом и ловил кайф.
Въехал. Но видом изобразил неодобрение.
Пришлось пояснить.
— Ей было больно. Очень больно!
— И ты не мог снять? — спросил с недоверием.
— Такую — нет. Даже иголками. Ты хоть представляешь, что мы сделали, урод толстый?
— Представляю,- ворчит.- Тебе помочь? — и хватается за катетер, который как раз надо оставить.
— Сядь,- говорю.- Не маячь.
Покорно усаживается.
— Сам-то как? — спрашивает.
— Счастлив,- говорю.- Ну-ка, отвернись.
Фыркает, но отворачивается.
Я наклоняюсь, целую теплые шершавые губы.
— Все хорошо,- шепчу.- Все хорошо, любимая.
Конечно, она меня не слышит.
Глава восьмая
Господин Шведов изволили сердиться. Господина Шведова не допускали к его жене. Поэтому господин Шведов, в промежутках между телефонными разговорами, не особо выбирая выражения, выражал свой гнев, а Грошний, которого, кстати, тоже не допускали к сестре, с удовольствием подкалывал зятя. По глазам Шведова было видно: он с огромным удовольствием пристрелил бы наглого шурина. А еще в гостиной, поигрывая янтарными четками и улыбаясь добродушно и вкрадчиво, как сытая кошка, расположилась Елена Генриховна Энгельгардт. И как бы гневно ни звучал голос Шведова, бизнесмена и мужа, но глаза Шведова-мужика то и дело скашивались на обтянутые колготками бедра.