— Я говорю серьезно.
— Я тоже, — сказал Мазур. — Не будем увлекаться болтовней, ладно? Распрощаемся, как культурные люди…
— Вы полагаете, у нас есть такая возможность? Увы.
.. Кирилл, это бизнес. Большой бизнес. Чертовски большой. Когда на кону целые страны, никому нельзя откланяться и уйти с милой улыбкой. Порядочки здесь еще жестче, чем в наших с вами играх в старые времена. У меня есть поручение, и я обязан его выполнить. Либо вы будете на нас работать, либо… Мои наниматели просто-напросто не могут себе позволить оставить в руках конкурентов столь эффективное и надежное орудие, как вы. И, как ни грустно, я опять-таки уполномочен применить любые меры. Любые. Можете не оглядываться так озабоченно. З д е с ь с вами ничего не случится: Европа, цивилизованная страна, избавиться от трупа — не такая уж простая задача. А вот в Африке… Примерно через сутки вы отправляетесь в Африку, мне это прекрасно известно. У меня есть свои люди в аэропорту, где базируется самолет ваших нанимателей… о нет, никто не будет в него подкладывать бомбу, не думайте. Есть некий неписаный кодекс. Точнее, два кодекса — один для благополучной Европы, другой для Африки. В Африке, вы сами прекрасно знаете, сплошь и рядом чья-то насильственная смерть не вызывает особой паники и часто остается безнаказанной. Так что з д е с ь вам ничего не грозит — но вот через сутки, в Африке, вы можете ожидать чего угодно. Я не пугаю, конечно. Пугает слабый. Я предупреждаю.
— А мне, откровенно говоря, плевать, как это называется — пугать или предупреждать, — сказал Мазур. — Куин, вы же профессионал, охотно этому верю. Так пораскиньте мозгами и задайте себе вопрос: можно ли м е н я запугать смертью? С моей-то биографией и жизненным опытом? Как по-вашему?
— А вот и нет, — сказал Куин с напряженной улыбкой. — Ситуация качественно и н а я. Абсолютно не похожая на прежние расклады, когда у нас с вами за спиной стояли могучие империи… Совершенно ничего похожего. Когда-то вы воевали за идею. Я не принимаю эту идею… оказавшуюся к тому же нежизнеспособной, — но признаю, что вами в старые времена двигала верность идее. Равным образом и вы, думается, согласитесь, что я в те времена воевал за идею…
— Не спорю, — сказал Мазур.
— Вот видите… Это был могучий побудительный мотив — верность идее, системе, государству, флагу, присяге. Сейчас у вас этого мотива попросту нет… как, впрочем, и у меня. Вы что, всерьез готовы умереть за ваших нанимателей? Что у вас с ними общего? Ни черта! Они как раз и разрушили тот мир, в котором вам было уютно и престижно, мир, где вы имели огромное значение…
— Господи, Куин! — воскликнул Мазур, глядя с величайшим изумлением (наигранным, конечно). — Вы, будучи на пенсии, не в коммунисты ли подались от скуки? В точности то же самое у нас говорят коммунисты…
— Но ведь в этом есть своя правда? Вы для ваших нанимателей ч у ж о й. Совершенно.
— Как и вы — для своих.
— Кто бы спорил! Но расклад выпал такой, что я делаю вам определенное предложение, а не наоборот… Кирилл, в старые времена ваша смерть на поле чести сделала бы вас героем. О вас всерьез скорбели бы и сослуживцы, и система. Сейчас ничего этого не будет, если кто-то пустит вам пулю в спину в Африке или всадит нож в сонную артерию. Ваши хозяева пожмут плечами, внесут расходы на вас в графу «убытки» и очень скоро забудут о том, что вы жили на свете… И все. Понимаете? Это все. Никто из этих набитых деньгами скотов о вас не вспомнит, никого не тронет ваша старомодная верность…
— Куин…
— Что?
— Мне представляется, что с в о и х нанимателей вы не любите еще больше, чем моих.
— Не люблю, — кивнул американец. — Это еще мягко сказано.
— Это еще мягко сказано… как-никак, я тоже служил идее и империи, а теперь вынужден прогибаться перед всякой сволочью, у которой больше денег, чем у меня. Именно поэтому я, верите вы или нет, чувствую к вам неподдельную симпатию. Мы с вами — одного поля ягоды. И потому мне хочется, чтобы мы договорились. Вы опять-таки можете не поверить, но чисто по-человечески мне будет тяжело планировать против вас… окончательное решение. Однако, как вы, должно быть понимаете, я буду все же вынужден… Пусть и с нешуточной болью в сердце. Ничего личного. Бизнес, увы…
— Старина, — сказал Мазур тихо, глядя ему в глаза, — а вам не приходит в голову, что меня трудновато убить? Не буду строить из себя супермена, но меня столько раз пытались с м а х н у т ь с этой шахматной доски… А я жив, тем не менее.
— Но это не может тянуться до бесконечности.
— Знаете, я все же рискну.
— Ну ладно, — сказал Куин. — Я к вам отношусь очень серьезно, а потому не буду вести себя в стиле мелкого коммивояжера, мельтешить вокруг, ныть, хватать за рукав… Вот моя визитная карточка. Телефон включен круглосуточно. У вас есть сутки. Поразмыслите хорошенько над тем, что я говорил, — наедине с собой, не торопясь. Задайте себе еще раз эти вопросы — что вы для ваших нанимателей? Стоят ли они того, чтобы умирать за них? Вам ведь предлагают не предательство интересов системы, страны, армии. Вы всего-навсего смените работодателя на более щедрого. Проникнитесь ощущением того, что ситуация качественно и н а я… Иначе… Ну, не буду стращать. Расклад для парней вроде нас с вами насквозь понятен. Либо вы переходите к нам — либо мы сделаем все, чтобы ваши хозяева лишились столь великолепного инструмента. Если вы сядете в самолет, так и не позвонив мне, — будем считать, что договоренность не достигнута. И там, в Африке, в отношении вас никто уже не будет связан ни моралью, ни законами, ни прочей ерундой. Одна голая целесообразность. Подумайте как следует, Кирилл, я вас прошу, можно сказать — умоляю. Времени у вас достаточно. Жду звонка…