Мазур все еще хлопал косолапому Ющенке, казавшемуся гораздо обаятельнее своего двуногого прототипа, когда Олеся решительно потянула его за рукав:
— Уходим немедленно… Лягушатник на горизонте.
— Где?
— Вон-вон-вон, у колонны с шариками… В полосатом галстучке. Только не оглядывайтесь откровенно…
Мазур оглянулся квалифицированно — у колонны, и точно, обретался невероятно импозантный джентльмен средних лет, причем «полосатый галстучек», с ходу определил Мазур, был натуральным оксфордским. Конкурент Мазуровых работодателей, нужно признать, образование получил неплохое — человек из западного истеблишмента ни за что не повязал бы «гаврилку», на которую не имел права… «Имели мы тебя вместе с твоим Кембриджем», — весело подумал Мазур, делая вид, что непринужденно увлекает Олесю в соседний зал. И тут же выругал себя: не стоило хвалиться и насмехаться, не закончив дела…
И через короткое время обалдел в очередной раз. Было отчего, ох, было…
Зал, в котором они оказались, как две капли воды походил на стандартную советскую танцплощадку едва ли не сорокалетней давности, из тех забытых времен, когда не было еще дискотек, а имелись исключительно танцплощадки. Вдоль стен — ряды желтых стульев из прессованной фанеры, какие стояли и в кинотеатрах, и в разномастных Домах культуры, под потолком протянулись вдоль стен кумачовые плакаты с лозунгами вроде: «Профсоюзы — школа коммунизма», «Комсомол — помощник партии», «Из всех искусств для нас важнейшим является кино» (с указанием имени автора афоризма). А меж ними висели большие изображения всех шести орденов, пожалованных с барского плеча ленинскому комсомолу, красочные плакаты (помнил такие Мазур, а как же!), призывавшие молодежь крепить трудовую дисциплину, строить БАМ, осваивать новые знания и повышать культуру.
Нереально широкоплечие, белозубые комсомольцы, кто в строительной каске, кто с лопатой на плече, обнимали за плечи нереально обаятельных, столь же белозубых комсомолок, а свободной рукой указывали то ли в светлое будущее, то ли в неосвоенные таежные дебри.
Мазур прямо-таки умилился, обнаружив среди всей этой ретрухи то ли точную копию, то ли подлинник плаката, мимо которого он каждый день браво маршировал в бытность курсантом — столь же невероятного обаяния и немыслимой наглаженности молодой матрос, с улыбкой вещавший зрителям: «Крепи могущество советского военно-морского флота!»
— Ну ничего себе… — сказал Мазур с искренней душевной теплотой.
— Это Вадик устроил, — тихонько пояснила Олеся. — Любит он подобные забавы, ностальгия гложет…
Проследив за ее взглядом, Мазур высмотрел Вадика — невысокого лысого толстячка, энергично крутившегося среди музыкантов на эстраде (опять-таки одетых по моде тех времен). Было ему не менее шестидесяти — действительно, для него это память о золотой (не в финансовом смысле, надо полагать) молодости, да и для Мазура тоже.
— Вы, конечно, этого не застали… — сказал Мазур.
— Это комплимент?
— Констатация факта.
— Действительно, — сказала Олеся, — когда меня родители стали отпускать на танцы, повсюду были уже сплошные дискотеки… Атас! Лягушатник в дверях маячит… Пойдемте танцевать, они вот-вот начнут…
И тут лабухи вмазали, врезали, вжарили. Усилители, ручаться можно, тоже были старательно подобраны под стиль эпохи — никакого технического совершенства, чистоты звука, наоборот, хватало оглушительного шипения и треска, точь-в-точь как в безвозвратно сгинувшие времена Мазуровой юности, совпавшей, как оказалось, с дряхлением империи.
Ах, как они вжарили…
Лай-ла!
Со всех вокзалов поезда
Уходят в дальние края…
Прощай! Под белым небом января
Мы расстаемся навсегда…
Прощай! И ничего не обещай,
И ничего не говори,
А чтоб понять мою печаль,
В ночное небо посмотри…
А потом большая часть ламп погасла, и в наступившем полумраке медленно топтались пары, как лет тридцать назад, — и Мазур, в рамках дозволенного приличиями прижимая к себе Олесю, медленно колыхаясь в такт общему ритму, зажмурился и ощутил жгучий укол совершенно невероятного ощущения: показалось вдруг, что, если он откроет глаза, вокруг окажется одна из питерских танцплощадок начала семидесятых, и все вокруг будет полнейшей реальностью, и он увидит не только полузабытых девчонок в мини-юбках, но и живехоньких ребят в курсантских фланельках, часть которых стала почетными пенсионерами, а часть однажды словно бы растворилась в воздухе, неизвестно толком, на каком меридиане — без могил, без лиц, без имен, словно вовсе их на свете не бывало… А впрочем, и лица уже стираются в памяти, это только в молодые годы казалось, что всех будешь помнить вечно, что они будут стоять перед глазами, как живые, — но мало ли в чем бываешь накрепко уверен в молодые годы…
Лай-ла!
Прощай! Среди снегов, среди зимы
Никто нам лета не вернет…
Прощай! Вернуть не в силах мы
В июльских звездах небосвод…
Его настолько з а т я н у л о, что он не сразу понял: песня кончилась. Он увидел на многих лицах некое отражение своих собственных мыслей — с поправкой на биографии, конечно.
Он увидел на многих лицах некое отражение своих собственных мыслей — с поправкой на биографии, конечно. Только соплюшки с голыми плечами и спинами, сверкавшие бриллиантами, повизгивали и хлопали б е з м я т е ж н о — у них еще не было никакого прошлого, никакой ностальгии…