Подойдя вплотную, Мазур приподнял ей подбородок указательным пальцем и, обаятельно улыбаясь, поведал:
— Есть гениальное стихотворение: девушка красивая в кустах лежит нагой, другой бы изнасиловал, а я лишь пнул ногой… Ручки вытяни вперед, милая, тогда я тебя не съем.
.. Ручки вытяни вперед, милая, тогда я тебя не съем…
Она послушно протянула сомкнутые запястья.
— Хорошая девочка, — сказал Мазур, — послушная. Сиди тихонечко и не пробуй дергаться, а то рассержусь…
Он откатил ее вместе с креслом на колесиках в дальний угол приемной — мало ли какая тревожная кнопка могла быть присобачена на ее столе — вышел в коридор. Дверь в торце не поддалась, была заперта. За одной из тех, что справа, оказался обычнейший туалет.
Мазур распахнул последнюю. Ага. Выражаясь старомодно — кордегардия, хотя вряд ли присутствующие помнят такие слова… За обычным столом сидели четверо: водитель, доставивший его сюда, еще двое таких же, при галстучках и коротких стрижках, а также сволочная тетка Надежда Петровна. Все они идиллически попивали чаек и на Мазура воззрились опять-таки без малейшей тревоги, удивленно разве что.
Указательным пальцем левой руки он крутанул лопасти маленького белого вентилятора, так что они сделали несколько оборотов, оглядел всех, приятно улыбаясь, потом сказал:
— Полное впечатление, что ни одна собака меня не узнает… Что ж так плохо у вас с ассоциативным мышлением? Объясняю специально для недогадливых: я — Карлсон, прилетел как следует пошалить…
Небрежно отшвырнул вентилятор и с места в карьер стал шалить. Шалости у него были, разумеется, далеко не такие безобидные, как у Карлсона: ребятишки полетели по углам, как кегли, все было кончено в мгновение ока, и Мазур принялся их спутывать, краем глаза наблюдая за Надеждой Петровной, к которой тоже следовало отнестись со всей серьезностью: мало ли чему ее учили…
Она, однако, так и не шелохнулась, сидела за столом, словно прилежная ученица за партой. Только когда Мазур, быстренько спутав конечности и заклеив пасти троице, не спеша направился к ней, воскликнула с невозмутимой — ну, п о ч т и невозмутимой — улыбочкой:
— Кирилл Степанович! Неужели вы способны ударить даму? Вы же советский офицер, в партии наверняка состояли, слушали лекции о моральном облике строителя коммунизма, книжки правильные читали…
— Дама?! — с неподдельным энтузиазмом возопил Мазур, старательно, демонстративно оглядываясь. — Где?! Что-то вы путаете, я ее не вижу, дама, наверное, еще до меня ушла… Ну, дражайшая, ручки сложите в правильную позицию. Пока я не вспомнил иные ваши пакости и не обиделся всерьез…
— Глупо, — вздохнула Надежда Петровна, но рученьки послушно вытянула. — Чего вы этим добьетесь?
— А вы полагаете, что в моем положении ничегошеньки нельзя добиться? — спросил Мазур весело, с треском разматывая ленту и добротно ее накладывая, словно паук, приловивший упитанную добычу. — Наоборот, довольно многого… Не беспокоит?
— Подите вы…
— А еще дамой себя самозванно именуете, — грустно сказал Мазур, наложил очередной виток и для надежности добавил еще парочку. — У меня такое впечатление, что вы, дражайшая, не просто используетесь в качестве разовых заданий, а сами во времена, ставшие теперь почти былинными, украшали своей персоною бывшее здание страхового общества «Россия»… Не правда ли? От вас не только дорогими духами веет, но еще и ароматом к о н т о р ы…
— Не ваше дело.
— Ну, в таком случае, аккуратненько держите язычок за зубами, чтобы ненароком не прикусить…
— Вы что, хотите…
— У нас демократия, — сказал Мазур, отрезав достаточно длинный кусок ленты и нацеливаясь им на ротовое отверстие мнимой консьержки.
..
— Вы что, хотите…
— У нас демократия, — сказал Мазур, отрезав достаточно длинный кусок ленты и нацеливаясь им на ротовое отверстие мнимой консьержки. — И политкорректность. Женщины не должны пользоваться никакими привилегиями по признаку пола, это вам любой американец скажет. Так что не дергайтесь, убедительно вас прошу…
Заклеил ей рот, выпрямился, обозрел дело рук своих. Все обстояло прекрасно, выражаясь суконным языком голливудских боевиков, ситуацию он полностью контролировал. Трое крепких молодых людей, уже очухавшиеся, возможности говорить были лишены напрочь, но старательно делали дикие гримасы, грозно вращали глазами — несомненно, хотели рассказать, что они, в свою очередь, сделали бы с Мазуром, попадись он им пьяный да связанный. Очень выразительные были у них лица, проникнутые неподдельным чувством.
Мазур вышел в коридор. Там стояла тишина. По всему офису стояла благостная тишина, никак не похоже было, что на подмогу мчится крутое подкрепление.
Войдя в приемную, Мазур ласково погладил по голове юную секретаршу, взиравшую на него с неподдельным ужасом, — единственное здешнее создание, которого жалко, ну, да что тут поделаешь — и обнадежил:
— Потерпи, зайка, скоро кончится весь этот сюрреализм…
И прошел в кабинет, тщательно прикрыв за собой дверь. С порога огляделся и фыркнул: Василий свет Лукич обнаружился совсем не на том месте, где Мазур его оставил, а в другом углу. Хватило одного взгляда, чтобы сообразить: в тщетных попытках сделать хоть что-то, былой ужас диссидентов перекатился к высокому ящику бара и попытался перерезать ленту об острый угол. Из чего, разумеется, ничего не вышло, поскольку угол, хотя и идеально прямой, в качестве режущей кромки никак не годился…