— Ты совершенно прав, брат.
— Итак, формально наш мир — единая Держава с единой властью. На самом же деле история наша сложилась так, что на планете пребывает и активно действует несколько властей, хотя их существование и не фиксируется какими-либо документами. К ним относится и Храм, так что он — власть не только духовная, но и светская; не знаю, хорошо это или плохо, но так, видно, было угодно Творцу. Скажу больше: в многовластии, к которому наш мир пришел извилистым и не быстрым путем развития, наша власть, наша сила является одной из двух, ну, пусть трех главных властных сил; думаю даже, что не погрешу нескромностью, сказав, что она является первой и главной из всех. Но власть эта, как любая другая, требует служения себе не только духовного, но и физического, мирского, грубого и не чисто формального, показного, но искреннего, беззаветного и безоговорочного. Тебя вряд ли удивит поэтому, что большинство нашей братии занимается делами не в пределах этих стен, но вне их — в открытом, светском мире. Самыми разными делами. Промышленностью. Торговлей. Науками. Искусствами. Военным делом. И, естественно, политикой — иначе мы не могли бы стать Властью. Это необходимо, однако все эти занятия не способствуют росту духовности, напротив. Они увеличивают разобщенность людей, а для достижения подлинной цели потребно, напротив, единение. Нужно общее устремление, а сейчас оно у каждого — свое и потому очень слабое. Вот почему мы не можем выиграть. Во всяком случае, пока.
Вот почему мы не можем выиграть. Во всяком случае, пока.
— И это огорчает вас?
— Как и всякое несоответствие земной жизни идеалу. Но Господь даровал нам здравый смысл, чтобы мы могли понять, что, лишь добившись мирского могущества, мы сможем обратиться к построению царства Духа… Его святейшество, безусловно, ведает, куда ведет нас и ради чего уделяет столько внимания нашей силе — не только духа, но и грубой, мирской силе. Чтобы превзойти всех других, наставить их на путь истинный.
«Как бы не так, — подумал Ульдемир. — Неужели никто тут не понимает, что времени на это им не отпущено — счетчик включен, как говорится. Или же эта тема просто закрыта для разговоров? Нет, если бы у них была какая-то связь с Фермой, они бы знали об угрозе — во всяком случае, высшие иерархи и мой собеседник в их числе. Значит, Ферма действительно ни при чем. Но все же еще одна проверка не помешает».
— Брат, ошибусь ли я, предположив, что у этой вашей позиции — я имею в виду не только тебя лично — есть противники и это вас беспокоит?
— Не лучше ли спросить прямо: в какой степени я информирован о содержании вашей миссии, о причине, по которой его святейшеству было угодно пригласить вас? Отвечу: это мне известно.
— В таком случае объясни, брат: по слухам, люди, которых мы должны отыскать, стремились попасть именно сюда, в обитель. Они ошибочно рассчитывали на вашу защиту?
— Именно так. Потому что, как правило, обитель не выдает тех, кто получил в ней убежище. Хотя если, первоначально попав сюда, люди соглашаются на все, что угодно, потому что еще не пришли в себя после смертельных угроз, каким только что подвергались вовне, то, немного освоившись и почувствовав свою защищенность, они уже готовы не соглашаться, протестовать, отказываться, выдвигать свои условия — и так далее. Они чувствуют себя вдвойне в безопасности, поскольку в нашем уставе записано, что мы ни при каких условиях не изгоняем тех, кому обещана защита, пусть даже они активно спорят с нами, мы никогда не нарушаем обетов. Даже если они решаются расстаться с нами, поскольку страх смерти у них успел атрофироваться, завянуть и перестал повседневно напоминать о себе, то мы-то помним, ни на миг не забываем, что ожидает их там; ожидает непременно, потому что из-за мелких проступков люди сюда не бегут, а для серьезных во внешнем мире не существует сроков давности, что бы там ни было написано в державных законах, которые, может быть, и хороши, да только кто же их выполняет? Мы помним и потому знаем, что отпустить отсюда человека хотя бы по его горячим и настойчивым просьбам — значит своими руками выдать его на смерть. По сути дела — помочь ему совершить самоубийство, а этого не позволяет ни одно учение, и такого греха мы взять на себя никак не можем. Однако из всякого правила есть исключения; и потому сказанное не распространяется именно на этих людей: наши позиции несовместимы. И вот причина того, что они так и не оказались здесь: вовремя поняли, что здесь их встретят, скажу мягко, очень неблагосклонно. Нет, их, конечно, никому не выдадут — да они больше никому по-настоящему и не нужны. Но мы сами поступим с ними так, как сочтем нужным.
— Но почему? Вы только что сказали, что нужно единение, а не разобщение; эти люди чем-то объединены, то есть у них есть то, чего вы так хотите достичь, и вдруг оказывается, что они — ваши противники, а не союзники?
— Все дело в качестве цели. Если она противоречит нашей — то объединенные противники куда опасней разобщенных.
— Чем же их цель отличается от вашей? В чем она заключается?
— Об этом знают они — и, разумеется, его святейшество омниарх, наш предстоятель.
— Чем же их цель отличается от вашей? В чем она заключается?