— Хорошо, — сказал он. — Я тебе верю. Но я говорил о двух вопросах, вот тебе второй. Когда из развалин твоего дома забирали тела, о которых ты говорила, тебя заметили там — неподалеку. И вместе с тобой был какой-то человек — как его описывают, очень старый и плохо одетый. Расскажи об этом человеке. Откуда ты его знаешь, где встретилась с ним, где он живет, о чем вы с ним говорили — одним словом, все, что тебе известно…
Вирга смотрела не на омниарха, а куда-то вверх, можно сказать, в никуда, наморщив лоб, словно собиралась с мыслями. Ничего удивительного: вряд ли мысли об этом старике находились у нее где-то на первом плане.
— Сейчас, сейчас, — сказала она. — Вот только вспомню…
— Да, конечно, — согласился он. — Вспомни все, что знаешь, и я сдержу свое слово.
На самом же деле Вирга вовсе не напрягала свою память. Совсем другое творилось сейчас даже не в мыслях ее, а в душе. Неожиданное, пугающее и притягивающее одновременно.
Наверное, это и было то, о чем так уверенно сказал тогда старик: «Ты не чувствуешь, но ты на верном пути, еще одно потрясение — и ты поймешь». И вот сейчас ей вдруг показалось, нет, не показалось, она поняла, что он имел в виду.
Вряд ли она смогла бы сейчас выразить это ощущение словами. Как нельзя выразить музыку, но ее и не нужно пересказывать, а нужно слышать. И вот эти вдруг нахлынувшие ощущения тоже не следовало описывать, просто — чувствовать.
Еще несколько минут тому назад она, уверяя, что ничего о тех шестерых не знает, делала так просто по обычной житейской хитрости. Кто ничего не знает, с того и не спросится. Еще несколько минут назад она уже почти поверила, готова была совершенно поверить обещаниям этого человека — так хотелось всего того, что он сулил, потому что это было то, о чем она затаенно мечтала всю жизнь. И — она отлично сознавала это — уже была готова признаться: да, у меня есть то, что они называли каналами связи и которые каким-то образом давали возможность и общаться с ними, и знать, где кто находится.
И — она отлично сознавала это — уже была готова признаться: да, у меня есть то, что они называли каналами связи и которые каким-то образом давали возможность и общаться с ними, и знать, где кто находится. Слова уже вертелись на языке.
И именно тогда она впервые ощутила странное веяние, исходившее от того, кто с нетерпением ожидал ее ответов. Это было ощущение холода. Не того, от которого можно защититься, потеплее одевшись или разведя костер, а дома — включив обогрев. Холод, который она ощутила сейчас, был способен проникнуть (Вирга почему-то ощутила убеждение, что он именно таков) сквозь любую преграду на свете, превратить каждое чувство в кусок льда, да нет, не льда, конечно, а в нечто более холодное, чем даже межзвездное пространство, хотя в школе учили, что там, далеко, очень-очень холодно. Это был холод смерти, даже не смерти, а полного исчезновения всего. И сейчас это ощущение холода шло от сидевшего напротив человека, хотя она уже почувствовала и то, что на самом деле это, пожалуй, и не человек вовсе. Холодом гибели разило от него — пусть лишь на несколько мгновений, на которые он утратил контроль над собою, выведенный из равновесия ее тупостью или лживостью.
И одновременно в ней — все в те же немногие капли времени — возникло и другое, даже не просто ощущение, но воспоминание о том, что она чувствовала совсем недавно. То, что исходило от того человека даже тогда, когда он выглядел Гером, и от пятерых его товарищей. И — позже — ну да, такое же источал и тот самый старик, о котором сейчас надо было ответить что-нибудь. И это было тепло — опять-таки не такое, какое исходит от огня или солнца, но что-то намного большее, такое тепло, которое даже смерть делает теплой, потому что, как сказал один из этой шестерки, с этой смертью ничего не кончается. Да, те люди несли с собой именно такое тепло. А этот — носитель холода — мог быть только их врагом. Непримиримым. Потому что это не его личность враждовала с теми, другими, но его Холод — с тем Теплом, что было в них.
Иногда очень многое постигается и меняется в ничтожные промежутки времени.
— Ну, ты вспомнила хоть что-нибудь?
— А как же, — ответила она. — Значит, встретилась я с ним, когда искала, где бы пристроиться на ночь. Настроилась уже бомжевать — а что оставалось? И, если выйдет, раздобыть какой-нибудь еды. Шла и увидела, что человек вроде бы лежит под кустом, развесистый такой куст — едва я его углядела, и то случайно, потому что куст этот мне понадобился. Я решила — покойник, это ведь у нас не редкость, хотя вам это может быть и неизвестно: передозировки или еще что. Ну, и стала смотреть — нельзя ли чем поживиться. А он меня — хвать! Со зла чуть не убил, только со мной ведь это не так просто! Потом помирились, он на деле оказался смирным дедом, переночевали вместе под кустом, и он — ни-ни, тихо себя держал. И поесть угостил — сказал, что накусочничал за день. А тут выбирать не приходится. Вот, а наутро я его попросила сходить со мною к моему пожарищу, надеялась — может, деньги-то не сгорели, могло ведь и повезти. Пошли и увидели тех, кто там с телами возился. Дед сразу сказал: это мародеры, с ними лучше не связываться, отдать ничего не отдадут, последнее отнимут да еще и побить могут — просто так, из-за ничего. И мы пошли прочь. Он сказал, что идет на свалку, там у него законное местечко есть, надо успеть к разборке свежего мусора. Звал с собой. Но я не захотела. Не дожила еще, видно, до этого. Пообещала, правда, что, может, потом подойду. А сама тронулась в город, и тут меня и зацапал этот — ваш или не ваш, уж не знаю. Так что если дед нужен, то наверняка на свалке найдется.
А сама тронулась в город, и тут меня и зацапал этот — ваш или не ваш, уж не знаю. Так что если дед нужен, то наверняка на свалке найдется. Скорее всего, на ближайшей — он ведь старый, далеко идти ему не с руки…
Омниарх внимательно слушал. Рассказ был складным, и взгляд — искренним. Очень искренним. Слишком.