Пожилая женщина прислуживала с вежливой строгостью, которой научилась в те дни, когда мать Доминик жила здесь и восседала на почетном месте в большой столовой среди гостей. Вечером Доминик садилась одна за стол, накрытый словно для официального банкета. Зажигались свечи, и язычки желтого пламени стояли неподвижными сверкающими металлическими копьями почетного караула. Темнота растягивала комнату до размеров дворцового зала, оцепленного шеренгой неусыпных стражей — больших окон.
Большая хрустальная ваза, залитая светом, стояла в центре длинного стола. В ней плавала всего одна кувшинка, чьи лепестки раскинулись вокруг сердцевины, желтой, как язычки огня свечей.
Старая женщина подавала на стол молча и незаметно и исчезала из дома сразу после выполнения своих обязанностей. Когда Доминик поднималась в свою спальню, на кровати уже лежала ночная рубашка с тонким кружевом. Утром, когда она входила в туалетную, ее уже ждала ванна, полная воды, благоухающей гиацинтом; отполированный зелено-голубой кафель блестел под ее ногами, огромные полотенца, раскинувшиеся как снежные сугробы, жаждали обнять ее тело, и тем не менее она не слышала ни звука и не чувствовала чужого присутствия в доме. Старая женщина обращалась с Доминик с такой же почтительной заботой, как и с венецианским стеклом в шкафчиках гостиной.
Доминик провела столько лет и зим в окружении людей только ради того, чтобы чувствовать себя одинокой, что опыт реального одиночества всегда производил на нее магическое действие. Исподволь оно привило ей слабость, которую Доминик никогда прежде не позволяла себе: она полюбила одиночество.
Доминик вытянула руки, затем лениво опустила их, чувствуя сладкую, вялую истому в локтях, как после первого бокала вина. Было приятно чувствовать на себе летнее платье, чувствовать, как колени и бедра встречают слабое сопротивление ткани при движении; при этом она ощущала не столько ткань, сколько собственное тело.
Дом стоял в одиночестве посреди огромного поместья. Вдали простирались леса, на целые мили вокруг не было ни души. Она скакала на лошади по пустынным длинным дорогам, по укромным тропинкам, ведущим в никуда. Листья блестели на солнце, ветки били ее по лицу, когда она проносилась мимо. Временами у нее захватывало дыхание от неожиданного чувства, что нечто великолепно-ужасное встретится ей за следующим поворотом дороги. Она не смогла бы объяснить, что именно она ожидала встретить. Она не могла сказать, будет ли это какой-то пейзаж, человек или событие; Доминик знала лишь об одном свойстве этого: оно осквернит ее удовольствие.
Иногда она выходила из дому пешком и шла милю за милей, не зная, с какой целью идет и когда вернется. Мимо нее проезжали машины, люди из рабочего городка знали ее и кивали ей, ее считали хозяйкой особняка, какой в свое время была ее мать.
Мимо нее проезжали машины, люди из рабочего городка знали ее и кивали ей, ее считали хозяйкой особняка, какой в свое время была ее мать. Она сворачивала с дороги и шла по лесу, свободно размахивая руками. Она запрокидывала голову, чтобы видеть верхушки деревьев. Она видела облака, плывущие над листвой, и казалось, что гигантское дерево перед ней двигалось и наклонялось, готовое рухнуть и раздавить ее. Она останавливалась и замирала с откинутой головой, ее горло сжималось, и ей казалось, что она хочет быть раздавленной. Затем она вздрагивала и шла дальше. Она нетерпеливо отгибала толстые ветки с дороги, и они царапали ее голые руки. Она продолжала идти и после того, как начинала чувствовать усталость, толкая себя вперед, сопротивляясь усталости. Затем она падала на спину и лежала неподвижно, раскинув крестом руки и ноги, и дышала с облегчением, чувствуя себя опустошенной и выдохшейся, ощущая тяжесть воздуха, будто наступившего на грудь.
Иногда, по утрам, просыпаясь в своей спальне, она слышала взрывы в гранитном карьере. Она закидывала руки за голову, клала их на белую шелковую подушку и слушала. Это был звук разрушения, и он нравился ей.
Так как солнце пекло в то утро как никогда и она знала, что в гранитном карьере будет еще жарче, так как она не хотела никого видеть и знала, что встретит там целую бригаду рабочих — Доминик пошла в карьер. Сама мысль пойти в карьер в этот жаркий день была омерзительна; и она радовалась этой перспективе.
Когда она вышла из леса к краю каменного ущелья, ей показалось, что она попала в камеру пыток, наполненную раскаленным паром. Пар шел не от солнца, а от этого гигантского разлома в земле, от отражающих солнце каменных гряд. Ее плечи, голова и спина, открытые воздуху, чувствовали прохладу, но в то же время она ощущала, как раскаленное дыхание скалы поднимается по ногам, к подбородку, к ноздрям. Внизу воздух плавился: по поверхности гранита пробегали огненные искорки, и ей показалось, что камни шевелятся, плавятся и бегут белыми потоками лавы. Молотки и буры разбили вдребезги неподвижную тяжесть воздуха. Было ужасно видеть живых людей на углях этой топки. Они не были похожи на рабочих, они выглядели как каторжники, которые несли немыслимое наказание за немыслимое преступление. Она не могла отвести взгляда.