— Да, Говард. Я понимаю. Всем своим существом.
— Тогда слушай мое предложение. Я выполню проект Кортландта. Ты поставишь на нем свое имя. Ты получишь весь гонорар. Но ты должен гарантировать мне, что здания будут построены в точности по моему проекту.
Китинг посмотрел на него намеренно долгим взглядом.
— Хорошо, Говард, — сказал он. И добавил: — Я не сразу ответил, чтобы было ясно, что я понимаю, чего ты просишь и что я обещаю.
— Ты понимаешь, что это будет нелегко?
— Я знаю, что это будет ужасно трудно.
— Ты прав. Потому что это очень большой проект. И особенно потому, что это государственный проект. В дело будет вовлечено очень много людей, и каждый будет иметь власть, каждый захочет ее употребить. Тебе предстоит тяжелая битва. Твое мужество должно достичь степени моих убеждений.
— Я постараюсь быть на высоте, Говард.
— Ты не сможешь, если не поймешь, что я даю тебе возможность проявить большее благородство, чем в любом благотворительном деле. Если не поймешь, что это не любезность, что я это сделаю не для тебя и не для будущих квартиросъемщиков, а для себя и что без этого условия ничего не состоится.
— Да, Говард.
— Тебе придется самому придумать, как этого достичь. Ты должен заключить жесткий контракт со своими боссами и потом целый год или больше сражаться с каждым бюрократом, который каждые пять минут будет ставить нам палки в колеса. У меня не будет никаких гарантий, кроме твоего честного слова. Ты готов дать его мне?
— Я даю тебе слово.
Рорк вынул из кармана два отпечатанных на машинке листка и протянул ему:
— Подпиши.
— А что это?
— Контракт, в котором указаны условия нашего соглашения. Каждому из нас копия. Вероятно, это не имеет юридической силы. Но это будет как дамоклов меч. Я не смогу подать на тебя в суд. Но смогу ознакомить с этим общественность. Если тебе необходим престиж, ты не допустишь, чтобы это стало достоянием гласности.
Если тебе необходим престиж, ты не допустишь, чтобы это стало достоянием гласности. Помни, если мужество покинет тебя, ты потеряешь все. Но если ты сдержишь слово — а я тебе даю свое, — я никогда ничего не раскрою. Кортландт будет твой. В тот день, когда все будет закончено, я пришлю эту копию тебе и ты сможешь сжечь ее, если захочешь.
— Хорошо, Говард.
Китинг подписал, передал ручку Рорку, и тот тоже подписал. Какое-то время Китинг молча смотрел на Рорка, потом медленно, будто стараясь разобраться в какой-то смутной догадке, сказал:
— Каждый сказал бы, что ты глупец… что все выигрываю я…
— Ты получишь все, что общество может дать человеку. У тебя будут деньги. Будет слава и почет. Возможно, тебе будут благодарны квартиросъемщики. А я… я получу то, чего не может дать другому ни один человек. Я буду строить Кортландт.
— Ты получишь больше, чем я, Говард.
— Питер! — Голос Рорка звучал торжествующе. — Ты это понял?
— Да.
Рорк наклонился над столом и тихо засмеялся; Китинг никогда не слышал такого счастливого смеха.
— Все получится, Питер. Все будет хорошо. Ты поступил замечательно. Не испортил все словами благодарности.
Китинг молча кивнул.
— Расслабься, Питер. Хочешь выпить? Сегодня обсуждать детали не будем. Просто сядь и привыкай ко мне. Перестань бояться меня. Забудь все, что говорил вчера. Мы начинаем заново. Теперь мы партнеры. Ты займешься своей частью дела. Это вполне достойная часть. Кстати, это и есть сотрудничество, как я его понимаю. Я займусь строительством. Каждый будет делать то, что он умеет лучше всего, и так честно, как может.
Он подошел к Китингу и протянул руку.
Не вставая и не поднимая головы, Китинг взял руку Рорка и пожал ее.
Когда Рорк принес выпить, Китинг сделал три больших глотка. Пальцы его крепко обхватили стакан, рука казалась твердой, но время от времени лед бился о стенки без заметного движения руки. Он медленно разглядывал комнату и фигуру Рорка. «Нет, это не для того, чтобы причинить мне боль. Иначе он не может, он сам не осознает, насколько явно видно, что он счастлив, каждой клеткой счастлив, что живет». Китинг даже не представлял себе, что можно радоваться просто самому факту бытия.
— Ты такой… молодой, Говард. Такой молодой… Как-то я упрекнул тебя тем, что ты старый и серьезный… Помнишь, когда мы работали у Франкона?
— Перестань, Питер. У нас все прекрасно без всяких воспоминаний.
— Это потому, что ты добрый. Подожди, не хмурься. Дай мне сказать. Я должен сказать. Я знаю, ты специально не говорил об этом. Господи, как я надеялся, что ты не заговоришь об этом. Я должен был одеться в броню, чтобы защититься в тот вечер, защититься от всего, что ты мог бросить мне в лицо. Но ты этого не сделал. Если бы все было наоборот и это был мой дом — можешь представить, что бы я сделал или сказал? Ты не можешь вообразить. Ты для этого недостаточно тщеславен.
— Почему же нет? Я очень даже тщеславен — если хочешь это так называть. Я никогда не делаю сравнений. Никогда не думаю о себе в соотношении с кем-то. Я отвергаю саму мысль о себе как части чего-либо. Я абсолютный эгоист.
— Да. Но эгоисты злые. А ты добрый. Ты самый себялюбивый и самый добрый человек из всех, кого я знаю. А это какая-то бессмыслица.