Она лежала в его постели и прижимала ладони к гладкой холодной простыне, чтобы не дать рукам протянуться к нему.
На месте стеклянной клетки была сооружена комната без единого окна. Она была освещена, работал кондиционер, но снаружи не проникали ни свет, ни воздух.
Она лежала в его постели и прижимала ладони к гладкой холодной простыне, чтобы не дать рукам протянуться к нему. Но ее скованность и безразличие не пробудили в нем гнев. Он понял. Он рассмеялся. Она услышала его слова — жесткие, прямые, насмешливые: «Так не пойдет, Доминик». И поняла, что не в силах удержать преграду. Ответ на его слова она ощутила в собственном теле — это была готовность, приятие, влечение. Она подумала, что причина не в желании, даже не в половом акте; мужчина воплощает жизненную силу, а женщина откликается только на эту изначальную мощь, слияние их тел будет простым свидетельством этой мощи, и подчинялась она не этому человеку, а той жизненной силе, которая забилась в нем.
— Ну? — спросил Эллсворт Тухи. — Теперь тебе ясно?
Он стоял, небрежно прислонясь к спинке стула, на котором сидел Скаррет, и уставясь на корзинку, полную корреспонденции.
— Нас завалили письмами, Эллсворт. Ты бы видел, как его называют. Почему он не дал материал о своем бракосочетании? Чего он стыдится? Что скрывает? Почему не венчался в церкви, как порядочный человек? Как мог жениться на разведенной? Вот что всех интересует. Тысячи писем. А он не хочет видеть эти письма. И это Гейл Винанд, человек, которого называют барометром общественного мнения.
— Именно так, — сказал Тухи. — Такой он человек.
— Вот, например. — Скаррет взял одно письмо и прочел вслух: — «Я порядочная женщина, мать пятерых детей, и теперь убедилась, что не следует воспитывать детей на примере вашей газеты. Четырнадцать лет я выписывала ее, но теперь, когда вы показали себя недостойным человеком, которому наплевать на священный институт брака, который спокойно вступает в связь с падшей женщиной, женой другого, которая и обручается-то в черном платье, как, впрочем, и пристало в ее положении, я больше не собираюсь читать вашу газету, вы — дурной пример для детей, и я в вас сильно разочаровалась. Искренне ваша миссис Томас Паркер». Я прочитал ему это письмо. Он посмеялся.
— О-хо-хо, — только и сказал Тухи.
— Что в него вселилось, Тухи?
— Ничего, Альва. Наружу вышла, наконец, его подлинная натура.
— Между прочим, знаешь, многие газеты раскопали старый снимок Доминик — голую статую из того чертова храма, вмонтировали его в репортаж о бракосочетании якобы как свидетельство привязанности миссис Винанд к искусству. Вот подлецы! Подонки, они хотят посчитаться с ним. Интересно, кто подсказал им идею?
— Откуда мне знать?
— Конечно, это не более чем буря в стакане воды. Через пару недель все забудется. Не думаю, что будет большой вред.
— Да, пожалуй, одно это событие мало что значит само по себе.
— То есть? Ты как будто что-то предрекаешь.
— Письма предрекают, Альва. И не столько письма, сколько тот факт, что он не хочет их читать.
— Ну, не стоит придавать этому чрезмерное значение. Гейл знает, где и когда остановиться. Не надо делать из мухи… — Он взглянул на Тухи, и голос его изменился: — Впрочем, о черт, Эллсворт, а ведь ты прав. Что будем делать?
— Ничего, мой друг, мы ничего не будем делать еще долгое время.
Тухи сел на край стола и стал тыкать концом узкого ботинка в корзинку с письмами, подбрасывая листки и шелестя ими. В последнее время он завел привычку постоянно заглядывать в кабинет Скаррета в любое время дня, и Скаррет все больше полагался на него.
— Послушай, Эллсворт, — внезапно спросил Скаррет, — а так ли ты лоялен к «Знамени»?
— Альва, говори по-человечески. Что за высокопарный стиль?
— Нет, в самом деле… Думаю, ты понимаешь.
— Разве можно быть нелояльным к хлебу с маслом?
— Да, конечно… И все же, Эллсворт, понимаешь, ты мне очень нравишься, только я никак не разберу, когда ты говоришь то, что на самом деле думаешь, а когда подстраиваешься под меня.
— Не надо лезть в дебри психологии, заблудишься. Что у тебя на уме?
— Почему ты продолжаешь писать для «Новых рубежей»?
— Ради заработка.
— Ладно, ладно, для тебя это не деньги.
— Ну, это престижный журнал. Почему бы мне не сотрудничать с ними? У вас нет на меня исключительных прав.
— Конечно, и мне вообще-то наплевать, где ты прирабатываешь. Только вот «Новые рубежи» в последнее время как-то странно себя ведут.
— В каком отношении?
— В отношении Гейла Винанда.
— Чепуха, Альва!
— Нет, совсем не чепуха. Возможно, ты не обратил внимания, наверное, не вчитываешься должным образом, но у меня нюх на такие дела, уж я-то знаю. Могу различить, когда оригинальничает какой-нибудь юный умник, а когда гнет свою линию журнал.
— Альва, ты напрасно разнервничался, ты преувеличиваешь. «Новые рубежи» — журнал либеральный, они всегда покусывали Гейла Винанда. Его все поддевают. Он никогда не пользовался любовью в нашей среде, ты же знаешь. Но его это мало трогало, не так ли?
— Тут другое. Мне не нравится, что это делается систематически, с определенной целью, вроде множество мелких ручейков, ан смотришь — и бурный поток. Все одно к одному, и вскоре…