До шестнадцатилетнего возраста Эллсворт чувствовал склонность к карьере пастора. Он много думал о религии. Он говорил о Всевышнем и о Духе. Он много читал об этом. Он прочел больше книг об истории церкви, чем о сущности веры. Он довел аудиторию до слез во время одного из своих наивысших ораторских триумфов, рассуждая на тему «Кроткие наследуют землю».
В это же время он начал обретать друзей. Ему нравилось говорить о вере, и он находил тех, кому нравилось слушать об этом. Однако он обнаружил, что умные, сильные и способные мальчики класса не испытывают необходимости в его речах и вообще никакой необходимости в нем. К нему приходили только страдающие и малоодаренные. Дриппи Манн начал ходить за ним с молчаливой преданностью собаки. Билли Уилсон, потерявший мать, забредал по вечерам в дом Тухи и сидел на веранде с Эллсвортом, слушая, изредка вздрагивая, ничего не говоря, лишь глядя на него широко открытыми сухими молящими глазами. Тощий Дике перенес полиомиелит и, лежа в постели, поглядывал в окно на перекресток в ожидании Эллсворта. Рыжий Хазелтон не смог перейти в следующий класс и часами плача просиживал у него, а холодная, спокойная рука Эллсворта лежала на его плече.
Трудно было установить с точностью, они открыли Эллсворта, или Эллсворт открыл их. Скорее всего здесь сработал закон природы: природа, как известно, не терпит пустоты, страдания и Эллсворт Тухи тянулись друг к другу. Его звучный прекрасный голос вещал:
— Страдание — это благо. Не жалуйтесь. Несите его, склоняйтесь перед ним, принимайте его и будьте благодарны, что Господь позволил вам страдать. Ибо это сделает вас лучше тех, кто сейчас смеется и счастлив. Если вы этого не понимаете, не старайтесь понять. Все зло исходит от ума, ибо ум задает слишком много вопросов. Благословенна вера, а не разум. Если вы не перешли в следующий класс, радуйтесь этому. Это значит, что вы лучше тех умников, которые думают слишком много и слишком легко.
Говорили, что очень трогательно видеть, как льнут к Эллсворту его друзья. Даже после кратковременного общения с ним они уже не могли обходиться без него. Он действовал на них как наркотик.
Эллсворту было пятнадцать лет, когда он поразил учителя закона Божьего странным вопросом. Учитель разъяснял тезис «Что выгадает человек, если обретет весь мир, но душу свою потеряет?». Эллсворт спросил:
— Тогда для того, чтобы стать воистину богатым, человеку надо собирать души?
Учитель уже готов был спросить, какого черта он имеет в виду, но сдержался и спросил, что он под этим понимает.
Эллсворт спросил:
— Тогда для того, чтобы стать воистину богатым, человеку надо собирать души?
Учитель уже готов был спросить, какого черта он имеет в виду, но сдержался и спросил, что он под этим понимает. Эллсворт не стал разъяснять.
В шестнадцатилетнем возрасте Эллсворт потерял интерес к религии. Он обнаружил социализм.
Эта перемена взглядов шокировала тетю Аделину.
— Во-первых, это святотатство и идиотизм, — сказала она. — Во-вторых, это бессмыслица. Я удивляюсь тебе, Эллси. Нищий духом — звучит прекрасно, но просто нищий — это совершенно не респектабельно. Кроме того, это тебе не подходит. Ты не создан для больших пакостей, только для мелких. Здесь скрыто какое-то сумасшествие, Эллси, что-то здесь не вяжется. Это совершенно не в твоем стиле.
— Во-первых, дорогая тетя, — ответил он, — не называй меня Эллси. Во-вторых, ты не права.
Перемена хорошо сказалась на Эллсворте. Он не превратился в агрессивного ревнителя нового учения. Он стал приветливее, спокойнее, мягче. Стал более внимательно и вдумчиво относиться к окружающим, как будто что-то сняло его нервное напряжение и наполнило его новой уверенностью в себе. Окружающие начали любить его. Тётя Аделина перестала беспокоиться. Его увлечение революционными теориями не переходило в действие. Он не вступал ни в какие политические партии, лишь много читал и присутствовал на нескольких сомнительных собраниях, где выступал раз-другой, и не особенно хорошо, а чаще сидел в углу и слушал, наблюдал, думал.
Эллсворт поступил в Гарвардский университет[62]. Его мать завещала на это свою страховку. В Гарварде он получал только самые высокие оценки. А по истории он получил почетный диплом. Тетя Аделина считала, что он займется экономикой и социологией, и очень боялась, что он станет работать в сфере социального обеспечения. Он не стал. Его поглотили литература и искусство. Это ее немного удивило, у него это было новой чертой, раньше он никогда не проявлял склонности к искусству.
— Ты не из тех, кто занимается искусством, Эллси, — утверждала она. — Это не для тебя.
— Ты не права, тетушка, — отвечал он.
Отношения Эллсворта с товарищами по учебе были, пожалуй, наиболее необычным из его свершений в Гарварде. Он заставил принять себя. Среди гордых молодых потомков гордых старых фамилий он не скрывал факта своего скромного происхождения, скорее даже преувеличивал его. Он не говорил, что его отец управлял обувным магазином, он сказал, что тот был простым сапожником. Он говорил об этом без вызова, горечи или пролетарской кичливости; он говорил, как бы подсмеиваясь над самим собой, а если внимательно вглядеться в его глаза, то и над собеседниками. Он вел себя как сноб, не явный сноб, он будто такой уж был от природы и пытался показать, что старается не быть снобом. Он был вежлив, но не как тот, кто ищет покровительства, а как тот, кто его оказывает. Его уверенность заражала. Никто не спрашивал о причинах его превосходства, все принимали как само собой разумеющееся, что они существуют. Вначале было забавно слышать, как его называли монахом Тухи, но затем это приняло всеобщий характер и стало отличием. Если это и была победа, то Эллсворт, казалось, не осознавал ее как таковую; казалось, это его не заботит. Среди всей этой несформировавшейся молодежи он казался мужчиной, который знает, куда идти, у которого разработано все до мельчайшей детали на много лет вперед и которого только забавляют небольшие случайности на пути продвижения вперед. Его улыбка была обращена внутрь, как тайна, как улыбка торговца, подсчитывающего свои прибыли, — даже если ничего особенного и не случалось.