— Гай, ты свинья. Даже не умеешь ценить то, что имеешь. Почему ты ничего не сказал мне? Таких прекрасных женщин, как она, я еще не встречал.
— О да, — мрачно отозвался Франкон. — Может, в том-то вся и беда.
— Какая еще беда? Где ты увидел беду?
— Что ты на самом деле о ней думаешь, Питер? Помимо внешности. Сам потом увидишь, как быстро научишься не принимать ее внешность в расчет. Гак что же?
— Ну, по-моему, у нее очень сильный характер.
— Благодарю за преуменьшение. — Франкон угрюмо замолчал, а когда заговорил, в голосе его прозвучала некая нотка надежды: — Знаешь, Питер, ты меня очень удивил. Я наблюдал за тобой, у вас с ней получилась очень долгая беседа. Это просто поразительно. Я был совершенно уверен, что она тут же отошьет тебя какой-нибудь милой ядовитой шуточкой. Может статься, ты с ней и поладишь. Я одно лишь могу заключить: она вообще непредсказуема. Возможно… Знаешь, Питер, я вот что тебе хотел сказать: не обращай никакого внимания на ее слова, будто я хочу, чтобы ты себя вел с ней ужасно.
Полная искренность и выстраданность этой фразы содержала в себе такой намек, что Китинг уже сложил было губы, чтобы негромко присвистнуть, но вовремя сдержался.
Франкон добавил тем же тоном:
— Я не хочу, чтобы ты с ней не ладил. Совсем не хочу.
— Знаешь, Гай, — сказал Китинг с несколько снисходительным упреком, — тебе не следовало бы так избегать ее.
— Я не знаю, как с ней говорить. — Франкон вздохнул. — Так и не научился. Я никак в толк не возьму, что в ней не так, но что-то не так, это точно. Она просто не желает вести себя как нормальный человек. Знаешь, ее ведь из двух школ выгоняли в последнем классе. Ума не приложу, как она проскочила через колледж, но могу тебе признаться, что четыре года боялся вскрывать ее письма. Потом я решил: ну ладно, теперь она самостоятельна, моя роль сыграна, и мне теперь нечего о ней переживать. Но она стала еще хуже.
— Но в чем же ты находишь причины для переживаний?
— Я их и не ищу. Стараюсь не искать. Я счастлив, когда мне вообще не надо думать о дочери. Это происходит помимо моей воли, просто я не создан быть отцом. Но иногда я начинаю чувствовать, что все же обязан отвечать за нее. Хотя, Бог свидетель, я вовсе не хочу такой ответственности, но ответственность все же существует, и надо что-то делать. Не могу же я перепоручить ее кому-то другому.
— Гай, ты дал ей себя запугать, а бояться-то, по существу, нечего.
— Ты так считаешь?
— Абсолютно нечего.
— Возможно, ты и есть тот человек, который мог бы с ней управиться. Теперь я не жалею, что вы с ней познакомились, хотя ты знаешь, что прежде мне этого очень не хотелось. Да, пожалуй, кроме тебя, с ней управиться некому. Ведь когда тебе что-то нужно, ты… ты бываешь очень решительным. Да, Питер?
Китинг беззаботно махнул рукой:
— У меня редко возникает чувство страха.
И он откинулся на спинку сиденья, будто очень устал, будто не услышал ничего достойного внимания, и не проронил больше ни слова на протяжении всей поездки. Молчал и Франкон.
— Ребята, — сказал Джон Эрик Снайт. — Не жалейте сил на это дело. Это важнейший для нас заказ в нынешнем году. Денег, как вы понимаете, не так уж много, зато престиж, связи! Если дельце выгорит, кое-кто из этих великих архитекторов позеленеет от зависти! Понимаете, Остин Хэллер честно сказал, что мы — третья фирма, в которую он обратился. Ничего из того, что наши великие деятели пытались ему всучить, его не устроило. Так что теперь, ребята, все в наших руках. Нужно что-то необычное, нестандартное, со вкусом, но главное — необычное. В общем, постарайтесь.
Пятеро его проектировщиков сидели перед ним полукругом.
У Готика был усталый вид. Универсал казался заранее обескураженным, Возрожденец внимательно следил за перемещениями мухи по потолку. Рорк спросил:
— Что конкретно он сказал, мистер Снайт?
Снайт пожал плечами и с хитрецой посмотрел на Рорка, будто они оба знали какую-то постыдную тайну своего клиента, о которой не следовало распространяться.
— Между нами, мальчиками, говоря, ничего особенно вразумительного, — сказал Снайт. — Учитывая его великолепное владение английским языком на бумаге, его невнятность была особенно заметна. Он признался, что ничего в архитектуре не понимает. Он не сказал, хочет ли дом современного вида, или в каком-либо историческом стиле, или еще чего-нибудь. Проблеял что-то в том смысле, что ему нужен собственный дом, но он долго не решался начать строительство, потому что все дома казались ему одинаковыми — одинаково безобразными, и он никак не может понять, как кто-то может прийти в восторг по поводу какого бы то ни было здания. И все же он вбил себе в голову, что ему нужен дом, который он смог бы полюбить. «Дом, который будет что-то для меня значить», — так он выразился, хотя добавил, что не знает, что именно и почему. Вот так. Больше он ничего, пожалуй, и не сказал. Не слишком четкие указания, и я никогда не взялся бы предложить ему проект, если бы он не был Остином Хэллером.
Вот так. Больше он ничего, пожалуй, и не сказал. Не слишком четкие указания, и я никогда не взялся бы предложить ему проект, если бы он не был Остином Хэллером. Но, что ни говори, он и сам не понимает, чего ему надо, это уж точно… В чем дело, Рорк?