Она дошла до главной улицы и пошла медленнее. Освещение здесь было скудное, машины, стоящие под углом к тротуарам, кинотеатр, в витрине магазина среди кухонной утвари виднелось розовое женское белье. Она шла выпрямившись, глядя прямо перед собой.
Она увидела отблеск на стене старого здания — брандмауэре из желтого кирпича. Свет шел из вырытого экскаваторами котлована. Она поняла, что пришла, хотя очень надеялась, что это не так. Если они работают допоздна, он должен быть здесь. Ей не хотелось видеть его сегодня. Ей хотелось только увидеть площадку, к большему она не была готова; она хотела увидеть его завтра. Но она уже не могла остановиться. Она подошла к котловану, открытому, без ограждения. Услышала скрежет металла, увидела стрелу подъемного крана, тени людей на косой поверхности свежевырытой земли, казавшейся желтой в электрическом свете. Она не могла видеть ступенек, которые поднимались к тротуару, но услышала звук шагов, а потом увидела Рорка, выходящего из котлована. Он был без шляпы, в расстегнутом свободном пальто.
Он остановился и посмотрел на нее. Она подумала, что все нормально, все как всегда, и его серые глаза и рыжие волосы такие же, какими она привыкла их видеть. Она удивилась, когда он бросился к ней, его рука больно сжала ее локоть, и он сказал:
— Ты бы лучше присела.
Она поняла, что не устояла бы, если бы не его рука на ее локте. Он взял ее чемодан, перевел ее через улицу и заставил присесть на ступеньки пустого дома. Она прислонилась к закрытой двери. Он сел рядом и продолжал крепко держать ее локоть — не ласково, а как бы контролируя ее и себя.
Через несколько секунд он убрал руку. Она поняла, что теперь все в порядке. Она может говорить.
— Это твое новое здание?
— Да. Ты прямо с поезда?
— Да.
— Здесь довольно далеко.
— Наверно.
Она подумала, что они не поздоровались и что это нормально. Это не была встреча — они никогда не расставались. Она подумала, что было бы странно, если бы она когда-нибудь говорила ему «здравствуй». Человек не может приветствовать каждое утро самого себя.
— Когда ты сегодня встал? — спросила она.
— В семь.
— Я еще была в Нью-Йорке.
— В семь.
— Я еще была в Нью-Йорке. В такси. Спешила на Центральный вокзал. Где ты завтракаешь?
— В вагончике.
— Из тех, что открыты всю ночь?
— Да. В основном там бывают водители грузовиков.
— Ты часто туда ходишь?
— Когда мне хочется выпить чашечку кофе.
— Сидишь у стойки? И окружающие глазеют на тебя?
— Сижу у стойки, когда есть время. Да, там бывает народ. Не думаю, что на меня особенно глазеют.
— А потом? Возвращаешься на работу?
— Да.
— Ходишь пешком каждый день? По этим улицам? Мимо окон? И если кто-то захочет заговорить и откроет окно…
— Народ здесь не глазеет в окна.
Со ступенек был виден котлован напротив — земля, рабочие, стальные конструкции, высящиеся в резком свете прожекторов. Она подумала, как странно видеть свежевырытую землю посреди улицы, будто вырванный из одежды города лоскут, обнаживший его плоть. Она сказала:
— Ты построил два загородных дома за два года.
— Да. В Пенсильвании и недалеко от Бостона.
— Не очень интересные дома.
— Недорогие, ты хочешь сказать. Но строить их было интересно.
— Сколько ты еще здесь продержишься?
— Месяц.
— Почему ты работаешь по ночам?
— Это срочная работа.
В котловане пришел в движение подъемный кран, переносящий длинный брус. Она видела, как Рорк наблюдает за ним, и знала, что это инстинктивная реакция, отразившаяся в его глазах, что-то физически близкое, родственное всему тому, что происходило с его строением.
— Рорк…
Они еще не назвали друг друга по имени. Было какое-то чувственное наслаждение в том, чтобы предаться отложенному надолго удовольствию — произнести имя и знать, что он его слышит.
— Рорк, это снова каменоломня.
Он улыбнулся:
— Если хочешь. Только это не так.
— После дома Энрайта? После здания Корда?
— Я думаю об этом иначе.
— А как ты думаешь?
— Я люблю это делать. Каждое здание — это личность независимо от размеров. Единственная и неповторимая.
Он смотрел через улицу. Он не изменился. В нем по-прежнему чувствовалась легкость, свобода в движениях, в действиях, в мысли. Она произнесла фразу, в которой не было ни начала, ни конца:
— …строя пятиэтажки до конца своей жизни…
— Если надо. Но я не думаю, что так будет всегда.
— Чего ты ждешь?
— Я не жду.
Она закрыла глаза, но не смогла спрятать рот — ее губы выдавали горечь, гнев и боль.
— Рорк, если бы ты был в городе, я бы не пришла с тобой встретиться.
— Я знаю.
— Но именно в этой безымянной дыре… Я должна была ее увидеть. Должна была посмотреть на это место.
— Когда ты возвращаешься?
— Ты знаешь, что я не останусь?
— Да.
— Почему?
— Ты все еще боишься вагончиков-закусочных и окон.
— Я не еду в Нью-Йорк. Не сразу.
— Нет?
— Ты ни о чем не спросил, Рорк, только шла ли я со станции пешком.
— О чем мне спросить?
— Я сошла с поезда, когда увидела название станции, — сказала она мрачно. — Я не собиралась здесь выходить. Я еду в Рино.
— А потом?
— Снова выхожу замуж.
— Я знаю твоего жениха?
— Ты слышал о нем. Его зовут Гейл Винанд.
Она увидела его глаза. Она думала, что ей захочется смеяться; наконец-то она смогла нанести ему такой удар, который уже не надеялась нанести. Но она не рассмеялась. Он думал о Генри Камероне, о его словах: «Мне нечего им ответить, Говард. Я оставляю тебя с ними один на один. Ты им ответишь! Всем — газеткам Винанда, тем, чьи глаза делают существование таких газеток возможным, и тем, кто стоит за ними».